Крикс упал, с трудом поднялся и прижался к отцу. Они оба захлёбывались в слезах.

— Бог и Сенат благодарят вас за милосердие, каган, — запинаясь, произнёс Максимин. — Умоляю вас, не принимайте во внимание эту дурацкую выходку. Она не должна погубить наше партнёрство. Я уверен, что император ничего не знал о чудовищном заговоре. Тут уже упоминали о Хризафии, о том, что в Константинополе всем известно о его злобных интригах. Пожалуйста, позвольте нам исправить положение и начать серьёзную беседу.

— Никакой беседы не будет. И переговоры не состоятся. Либо повиновение нам, гуннам, либо война — таков мой выбор. Ты тоже вернёшься в Константинополь, сенатор, но поедешь верхом на осле и сядешь в седло задом наперёд, а мои воины проследят, чтобы твоя голова была обращена в сторону земли Хунугури. Подумай в дороге о своей глупости.

Максимин дёрнулся, как от пощёчины. Потеря достоинства означала для него крах карьеры. Я не сомневался, что Аттила это прекрасно понимал.

— Зачем вы так унижаете Рим?

— Он сам себя унижает, — неторопливо проговорил Аттила. — Ты и тот, кто тебя предал, должны оценить моё милосердие. Однако заговор и попытка поднять руку на Аттилу не останутся безнаказанными. И кого-то из вас скоро казнят. Вот его... — Аттила указал на Рустиция. — Он умрёт вместо своего приятеля. Этого человека распнут на кресте, он сгниёт и усохнет на солнце и, умирая, станет проклинать своего алчного спутника и сулить ему муки христианского ада, за то что вовлёк его в опасную затею.

Рустиций сделался пепельно-серым. Бигилас отвернулся от него.

— Это несправедливо! — воскликнул я.

— А разве ваша империя справедлива? Разве она заслуживает доверия? — возразил Аттила. — Ведь в вашей стране к одним людям относятся как к богам, а к другим как к скоту.

Рустиций опустился на колени и жадно ловил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

— Но я же ничего не сделал!

— Ты объединился со злодеем и не потрудился выяснить, что он за человек, а значит, не смог обнаружить предательство. И не сумел меня предупредить. Ты виноват в бездействии и сам обрёк себя на гибель. Твоя кровь останется на руках римлян, а не на моих.

От ужаса у меня закружилась голова.

— Это бессмысленно, — заспорил я, забыв о нарушенном протоколе. Я просто не мог молчать и не знал, отчего самого простого и бесхитростного человека в нашей группе должны были принести в жертву. — Почему его, а не меня?

— Потому что он родом с Запада и нам любопытно выяснить, как умирают эти люди, — равнодушно ответил Аттила. — Я могу изменить решение, и тогда ты займёшь его место. Но пока ты будешь моим заложником до возвращения сенатора Максимина.

Аттила повернулся к моему начальнику.

— За каждый фунт золота, отданный Хризафием для моего убийства, я хочу получить возмещение в сто фунтов.

— Но, каган, — тяжело вздохнул сенатор. — Это означает...

— Это означает, что я намерен получить осенью пять тысяч фунтов, сенатор, и лишь тогда мы сможем поговорить о мире. Если ты их не привезёшь, начнётся война и твоего писца подвергнут тем же пыткам, какие я обещал этому маленькому мальчику. Но пытать его станут куда более медленно и болезненно.

Зал расплылся у меня перед глазами, превратившись в пятно, а пол, казалось, ушёл из-под ног. Меня оставят одного с гуннами, оставят наблюдать, как умирает Рустиций! А следом за ним тоже замучают, если Максимин не вернётся в Хунугури с немыслимым выкупом. Казначейство ни за что не позволит отдать пять тысяч фунтов золота! Мы все были преданы глупцами Бигиласом и Хризафием!

Аттила с мрачным удовлетворением кивнул мне.

— И до тех пор ты — наш заложник. Но заложник, который должен зарабатывать себе на жизнь. А если ты осмелишься убежать, Ионас из Константинополя, это тоже будет означать войну.

Что-то пошло совсем не так, как должно.

Илана была так уверена в спасении, что уже упаковала и спрятала сумку с одеждой, сладостями и сушёной олениной, которую собиралась взять, уехав вместе с римлянами. Ведь посольство не случайно прибыло в лагерь, и она тоже не случайно заметила тогда Ионаса. Это был знак свыше. Бог обещал ей свободу и возвращение к цивилизации. Однако Гуэрнна прибежала к ней, сияя от удовольствия.

— Иди полюбуйся на своих милых друзей, римлянка!

Илана вышла из дома и сразу как будто окунулась в море гикающих и толкающихся гуннов. Некоторые из них швыряли овощи и комья земли в трёх удалявшихся римлян. Старый сенатор ехал задом наперёд на осле, его ноги дрожали, густые седые волосы и борода были грязны и всклокочены, а глаза ввалились от горя. Следом за ним пешком плёлся переводчик, только что вернувшийся из Константинополя. На плечах у него висел мешок, и он, как тростник, согнулся под его тяжестью. К переводчику верёвкой привязали мальчика, должно быть его сына, который стыдливо и со страхом озирался по сторонам. Этих членов миссии сопровождала дюжина гуннских воинов, и она с облегчением вздохнула, заметив среди них Скиллу. Наверное, он тоже поедет с ними. Однако римские палатки и багаж остались на месте, а рабов зачислили в армию Аттилы.

— Где же Ионас?

— Я слышала, они распяли одного из них на кресте, — весело сообщила Гуэрнна, наслаждаясь испугом Планы. Она не любила молодую римлянку и считала её надменной, замкнутой и никчёмной. — Говорят, он орал, плакал и молил о пощаде, словно раб. Ни один гунн или германец не позволил бы себе такую слабость.

Осуждённого распяли на невысоком холме, в полмиле от реки — достаточно далеко, чтобы вонь не донеслась до гуннского лагеря, но при этом достаточно близко, чтобы всем сделалась ясна цена неповиновения. Обычно каждую неделю распинали одного или двух преступников, и к этому виду казни успели привыкнуть. Илана бросилась туда, молясь на ходу. И верно, новая жертва висела на кресте, исхлёстанная, связанная, пронзённая пиками и до того перепачканная кровью и грязью, что сперва она не смогла понять, кто это был. Лишь пристально приглядевшись к распятому, Илана узнала Рустиция. Его глаза были полузакрыты, а губы растрескались.

Ей стало стыдно, когда с её души свалилась непосильная ноша.

— У бейте меня... — прохрипел они попытался вздохнуть, но его лёгкие сжались под тяжестью повисшего тела. Ручьи крови засохли и потемнели на коже, распухшей от палящего солнца.

— Где Ионас?

Ответа не последовало. Вряд ли он хоть что-либо слышал. Илана не осмелилась исполнить пожелание Рустиция, а не то её бы распяли с ним рядом. Ослабев от собственной беспомощности, она бегом вернулась в лагерь. Униженные римские послы покинули его, и толпа разбрелась. Палатки исчезли, как будто римлян никогда не существовало. Заплаканная девушка приблизилась к воротам владений Аттилы и, прерывисто дыша, обратилась к стражнику: