Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Можно все, что практически сложно
и физически вряд ли возможно,
заключить, словно воздух в меха,
в две короткие строчки стиха
или в серию автопортретов.
Это Бог, это Левиафан.
Простота не имеет секретов.
А теперь – назад.
Как я уже писал, об окончании войны я узнал на перевале через Карпаты. Потом пятнадцать дней пребывал в состоянии полупьяной эйфории в чешском городе Яблонце.
С утра до вечера окружали нас счастливые, благодарные нам горожане и спустившиеся из горных деревень мужчины, женщины, дети с едой, вином, объятиями и поцелуями.
Через пятнадцать дней получил я по рации приказ возвращаться обратно через Карпаты в исходный силезский город Левенберг, куда уже вернулся штаб армии, между тем как отдельные подразделения 31-й армии продолжали за Прагой сражаться с окруженной полуторамиллионной последней группировкой немецких войск.
19 мая 1945 года
«Дорогие мои! Первая неделя мира на исходе.
Странно думать, что ничто больше не угрожает жизни, что голова на плечах… Не нахожу никакого оправдания, что сижу в силезском захолустье, заставляю с утра до ночи маршировать соскучившихся по дому стариков…»
4 июня 1945 года
«На смену трудностям фронтовой жизни пришли мелочи армейского быта. Оглядываюсь назад…
Хочу описать то, участником и свидетелем чего мне пришлось быть на войне. Описать так, чтобы выплыли все пороки войны. Это нужно. Есть очень много неосвещенных и глухих сторон жизни фронта. Я старался понять все, и мне кажется, что в общих чертах понял. О многом сейчас говорить рано…»
В полной уверенности, что война моя закончена, подаю рапорт о демобилизации.
Однако майор Андрианов предлагает мне стать командиром роты, пишет рапорт о присвоении мне звания старшего лейтенанта.
Я категорически отказываюсь.
25 мая начальство идет мне навстречу, но уже на следующий день приходит приказ маршала Конева – демобилизацию приостановить, немедленно приступить к боевым занятиям.
Глава 14
Судьба моего брата
Несмотря на то что папа мой окончил только четыре класса, почерк у него был каллиграфический, а подпись состояла, кроме буквы «Н» и «Рабичев», из четырех каллиграфических завитков и росчерка, как бы опоясывающего всю группу букв.
Рисунок? Геральдика? Знак человека, неповторимости его личности? Знак?
С одной стороны, действительно, обладала подпись его несомненной неповторимостью, с другой, как бы являясь документом эпохи, чем-то напоминала и подписи столоначальников, и подписи писателей, и подписи царских министров и великих князей.
Забыл я написать, что после школы отец мой лет десять занимался в библиотеках самообразованием, что дед мой, лесной сторож, каждое лето выписывал из Киева в Чернобыль студентов, которые учили одиннадцать его детей не только алгебре и географии, но и чистописанию.
Может быть, была тут традиция и какой-то элемент честолюбия – мы хоть и не родовитые, да не хуже и самых известных адвокатов, дворян и князей.
Может, так оно и было.
Огромное количество прочитанных и проконспектированных книг. Достоевский, Лев Толстой, Куприн, Пушкин, Тургенев; великолепная память, организационные способности.
Может быть, с такой подписью легче было найти работу? Заслужить уважение современников?
Подпись человека XVIII, XIX веков – его визитная карточка.
Мечта о такой подписи сидела и во мне, и в душе моего брата Виктора. Было ему, вероятно, лет шестнадцать, когда взял он несколько листов бумаги и все их покрыл своими упражнениями. Хотелось, чтобы было не хуже, чем у папы.
Но что-то надо было изобретать.
Папа был – Николай, и впереди была разомкнутая буква «Н», а у него-то круглая буква «В» – и все уже не так.
Он учился расписываться, а я сидел рядом.
Он самоудовлетворился и прекратил эксперименты и на протяжении всех довоенных лет расписывался на своих книгах, тетрадках, во всех необходимых случаях жизни, а когда началась война – в конце всех своих замечательных писем.
Таким образом, подпись моего брата Виктора навсегда вошла в копилку моей памяти.
Но дело не в этом.
15 августа 1942 года мама моя получила от Виктора письмо о том, что он вышел из госпиталя, получил новые машины и скоро снова уже будет в Сталинграде.
В конце письма был указан новый адрес его полевой почты.
Больше писем от него не было.
Все письма родителей через две недели возвращались назад. На последний запрос в канцелярию Верховного главнокомандующего маршала Сталина последовал ответ, что воинская часть п/я 218768 в составе фронта не числится и что, видимо, брат мой пропал без вести. Не сказано было там, что пропала без вести и вся его танковая бригада.
Город Левенберг, июль 1946 года
Спустя два месяца после победы я еще находился в составе своей роты в силезском городе Левенберге и, как я уже писал выше, днем занимался со своим взводом строевой подготовкой и телефонией, ночью пил с офицерами роты трофейные вина и тщетно мечтал о демобилизации.
Познакомился с капитаном из соседней части. Зашел он ко мне, протянул руку, говорит:
– Андрей Тупицын.
– Леонид Рабичев, – отвечаю я капитану.
– Так это твое хозяйство расположено по ту сторону дороги? – спрашивает Тупицын.
– Да нет, – говорю, – у меня никакого хозяйства, взвод у меня, связисты.
А он:
– За дорогой указатель: «Триста метров до хозяйства Рабичева».
Что-то у меня под сердцем екнуло. Редкая фамилия. Не брат ли? Слыхал я о таких историях. В результате ожогов преображались люди до неузнаваемости. Лица, иссеченные бугристыми шрамами, напоминали лица прокаженных или сифилитиков, незнакомые люди шарахались, знакомые тоже вели себя не слишком понятно. Исчезали некоторые из них и начинали новую – счастливую или несчастливую – жизнь.
«А вдруг, – подумал я, – и он так же?»
Выбежал из дома, пересек дорогу, подбежал к указателю и остолбенел.
На указателе под словами «Хозяйство Рабичева» стояла подпись моего брата – та самая, довоенная, двенадцать лет назад сочиненная, чуть-чуть похожая на подпись папы, но не папина, а Витина, его особенная и неповторимая.
Сердце у меня билось. Бросился я назад, нашел командира роты, попросил освободить меня на день от занятий, взял с собой ординарца своего Королева, запряг он лошадь, сели мы на трофейную мою
