— Ты понял, что я говорю? Будешь кашлять — изойдешь кровью.

Альгвасил слабо кивнул и замер — лица не видно, только посвистывал воздух в пробитом легком. Через мгновение, когда Алатристе, нетерпеливо оглядевшись по сторонам, сказал ему, что должен уйти, тот вновь кивнул.

— Постараюсь кого-нибудь прислать к тебе… Священника хочешь?

— Чушь… не мели…

— Тем лучше. — Алатристе поднялся на ноги. — Значит, выживешь. Не впервой.

— Не впервой.

Алатристе уже сделал несколько шагов прочь, когда раненый подозвал его. Он вернулся и вновь стал на колени.

— Ну чего тебе, Мартин?

— Ты ведь… сам так не думаешь… А?

Алатристе стоило немалого труда разлепить пересохшие, будто склеившиеся губы, и каждое слово причиняло боль.

— Ну, ясно, не думаю.

— Сукин ты… сын…

— Ты ведь не первый день меня знаешь, Мартин.

Казалось, все силы Салданьи собрались в этот миг в пальцах — так крепко и цепко ухватили они руку Алатристе.

— Ты… хотел взбесить меня… Да?

— Да.

— И это… была… всего лишь… уловка?

— Разумеется.

— По… божись.

— Богом всемогущим клянусь.

Пробитая грудь Салданьи мучительно содрогнулась от приступа кашля. Или смеха.

— Я… так и знал… Сукин ты сын… Я так и знал.

Алатристе снова поднялся, запахнул плащ. Теперь, после схватки, когда схлынул жар, ему вдруг стало зябко — перед рассветом всегда холодает. А впрочем, может, и не в рассвете дело.

— Удачи тебе, Мартин.

— И тебе… тоже… капитан Алатристе…

Если не считать того, что где-то в отдалении заливались собаки, ночь была безмолвна — стих даже ветер, слегка шевеливший листвой на деревьях. Диего Алатристе одолел последний пролет Сеговийского моста и на миг остановился возле прачечных. Вода в Мансанаресе после недавних дождей вздулась, затопила берег. Позади осталась темная громада Мадрида, с высот нависавшего над рекой, вонзавшего в небо шпили своих колоколен и верхушку башни Алькасара: наверху — черный бархат небосвода, будто шляпками обойных гвоздиков, утыканный звездами, внизу, за городскими стенами — редкие и тусклые огни.

Сырость пропитала его плащ, когда, убедившись, что все в порядке, капитан зашагал к скиту. После того как, пряча лицо, он постучал в двери ближайшего дома, сунул в приоткрывшуюся щель дублон и велел привести хирурга к раненому, что лежит напротив скотобойни, Алатристе нигде больше не задерживался. Сейчас, уже в двух шагах от цели, он во избежание новых недоразумений вытащил один из пистолетов, взвел курок и взял на прицел стоявшего возле скита человека. На щелчок тревожным заливистым ржаньем отозвался конь, а голос Бартоло Типуна осведомился, он ли это.

— Он самый, — ответил Алатристе.

Типун со вздохом облегчения спрятал шпагу в ножны. Сказал, что очень рад видеть капитана целым и невредимым, и передал ему поводья, прибавив, что этот караковый жеребец хорошо смотрится, а еще лучше слушается узды и шпор, хоть и забирает самую малость вправо. Несмотря на это, такой конь впору маркизу — или самому китайскому императору, или любой персоне самого высшего разбора.

— Холка не потерта, спина не сбита, так что скачи хоть на край света. Я поглядел — подкован на все четыре и на совесть. Седло и подпруга в порядке… Вам понравится.

Алатристе похлопал коня по теплой, крепкой, длинной шее, и тот игриво мотнул головой, раздул ноздри и фыркнул, обдав капитанову руку теплым влажным дыханием.

— Если не гнать его галопом, — продолжал Бартоло Типун, — свободно покроет восемь-десять лиг. Одно время он принадлежал андалусийским цыганам, а они — наипервейшие лошадники на всем белом свете и клячу бы держать не стали… Но если все же загоните, то на почтовой станции в Галапагаре смените его на свежего коня, ибо оттуда дорога все время в гору идет…

— Я вижу, ты мне и провианту припас?

— Взял на себя такую смелость: тут коврига хлеба, головка овечьего сыру, оковалок копченого мяса и бурдючок с альборокским.

— Наверно, хорошее, — заметил Алатристе.

— Оно из таверны Лепре, и этим все сказано.

Алатристе тщательно проверил узду, удила, подтянул в обрез подпругу, подогнал стремена. Потом достал из кармана и протянул Типуну два золотых.

— Держи. Ты делом доказал, что по праву принадлежишь к сливкам воровской братии.

Тот расхохотался:

— Клянусь саваном моего дедушки, капитан, мне нравится такая работа! И делать-то ничего не пришлось! Задаром получаю. Не надо было даже губить христианские души, как тогда в Санлукаре… И, поверьте, мне очень жаль, что не смог заработать как полагается человеку с моими дарованиями… Закис я от тихой жизни. Иногда нападает охота встряхнуться — не все ж кормиться трудами неправедными моей подопечной…

— Кланяйся ей от меня. Дай ей бог уберечься от французской хворобы, что доконала твою Бласу Писорру, земля ей пухом.

Алатристе угадал в темноте, что Бартоло Типун осенил себя крестным знамением:

— Главный Хозяин — я разумею Господа нашего — не попустит.

— Что же касается того, что ты закис, — прибавил Алатристе, — то это беда поправимая. Не торопись, случай представится. Жизнь коротка, искусство — вечно.

— В искусстве, капитан, я смыслю немного, а вот насчет второго, слава святому Роху… Сами знаете про долг, про платеж и кто кого чем красит… Так вот, я зла не забываю, а добро помню. В этом смысле я надежней четырехдневной малярии — приду в срок, на минутку не запоздаю. Только свистните.

Алатристе, присев на землю, пристегивал шпоры:

— Излишне предупреждать тебя, что мы с тобой не виделись и вообще друг друга не знаем, — проговорил он, возясь с пряжками. — И что бы там со мной ни было, в этом отношении можешь быть спокоен.

Бартоло снова расхохотался:

— Само собой разумеется. Если даже вас, избави бог, зацапают и покатают на кобыле не кордовского завода, все равно не проболтаетесь.

— Как знать, как знать…

— Не скромничайте. Весь Мадрид готов присягнуть, что вы — настоящий идальго, из тех, кого петь не заставишь ни под какой тамбурин с лютней… Так же верно, как тот доход, который я желал бы получать с моей куколки. Звука от вас не добьются!

— Может, все-таки позволишь мне разок пискнуть, когда уж очень припечет?

— Ну, хорошо. Писк и визг — плата за риск. Но это — не в счет.

Обменявшись рукопожатием, они распрощались. Алатристе натянул перчатки, сел в седло и по тропинке, вившейся вдоль берега Мансанареса, тронул коня шагом, бросив поводья, чтобы тот сам отыскивал путь в темноте. Проехав мостик через Меаке, по которому кованые копыта процокали слишком, на капитанов вкус, звонко, он углубился в прибрежные рощи, чтобы избежать встречи со стражниками, и, придерживая шляпу, стегаемую низко нависающими ветвями, выбрался спустя небольшое время на склон Араваки, повернул коня так, чтобы рокот реки слышался сзади, под звездами продолжил путь через угрюмые заросли, редевшие по мере приближения к берегу. Здесь и почва была светлей, что позволяло различать дорогу. Алатристе переложил один пистолет в седельную кобуру, поплотней запахнул плащ, пришпорил коня, пустив его крупной рысью в рассуждении оказаться как можно скорее как можно дальше.