Я знаю, о чем она думает, но не произношу ни слова.

– Вы должны будете сесть на поезд до Байонны, – продолжает она. – А оттуда пешком до Сибура. Это около сорока километров. На поезде будет труднее всего, но если вы не будете ни с кем говорить…

– Но разве людям не покажется странным, что мужчина в одиночку едет куда-то с ребенком? – снова вмешиваюсь я. – Это вызовет вопросы, и откуда он будет брать молоко?

Мне приходит в голову страшная мысль, что она просто хочет избавиться от него. Я больше ее не знаю, не знаю, на что она способна.

– Мы можем дать ему достаточно сцеженного молока для двух дней, а через два дня он уже будет в убежище.

Она снова смотрит на Жан-Люка.

– Вам надо будет как можно меньше контактировать с другими людьми.

– Но мама, – я пристально смотрю на нее, – это сумасшествие! Кто-нибудь остановит его. Я уверена.

– Шарлотта, – мягко произносит Жан-Люк, дотрагиваясь до моей руки. – Все будет в порядке. У меня будет фальшивое удостоверение личности.

– Нет! – Я встаю, когда мне в голову приходит решение.

Я делаю шаг навстречу маме, наклоняюсь, поднимаю ребенка с ее колен и прижимаю к себе. Он такой крошечный, такой легкий. Я поднимаю глаза над его головой, смотрю на маму и говорю спокойно и тихо, чтобы его не разбудить:

– Пара, которая едет с ребенком, вызовет куда меньше подозрений, чем одинокий мужчина с ребенком.

Глаза мамы на секунду озаряются блеском, она понимает – я права.

– Нет, Шарлотта! Нет! – Блеск превращается в яростный огонь.

Жан-Люк тоже встает.

– Ты очень храбрая, – шепчет он мне на ухо и кладет руку на мое плечо. Затем он поворачивается к маме.

– Я сделаю все, чтобы защитить ее.

– Защитить? – шипит мама. – Вы с ума сошли? Вы даже себя не можете защитить!

Он аккуратно забирает у меня ребенка и обращается к маме. Его голос звучит ровно и спокойно, будто он пытается задобрить дикое животное:

– Я знаю, вы не хотите потерять свою дочь. И да, это очень опасно. Но клянусь, я защищу ее и ребенка ценой собственной жизни.

– Она никуда не пойдет! – Взгляд мамы мечется от него ко мне и обратно.

Я делаю шаг к ней.

– Мама, пожалуйста. Подумай об этом. Мы можем притвориться тайными любовниками, которые сбежали, чтобы пожениться, потому что у них незаконнорожденный ребенок…

– Нет! – Она протягивает руку и сжимает мое плечо. – Может случиться что угодно. Мы можем никогда больше тебя не увидеть! – Она сглатывает. – Ты не можешь уйти!

Я смотрю на нее и понимаю, что она меня очень любит. Ну конечно же любит! Мое сердце наполняется чувством стыда и сожаления. Почему я раньше этого не видела?

Но я не могу остаться. Желание действовать, сделать что-то прожигает меня изнутри.

– Ты должна позволить мне сделать это. Мама, прошу.

– Ты не осознаешь всей опасности. Даже представить себе не можешь…

Ее голос дрожит, а затем затихает, будто она поняла, что уже меня потеряла.

– Я осознаю, насколько это опасно. Но все равно хочу это сделать. Я должна это сделать.

Париж, 30 мая 1944 года

На вокзале Монпарнас царит хаос. Солдаты и жандармы повсюду, они останавливают людей, проверяют документы и выкрикивают приказы. Взрослые тревожно смотрят на платформы, с которых уходят поезда, а бледные, уставшие дети, которым впору начать плакать, молча стоят рядом. И каждую секунду кого-то разворачивают прямо у поезда.

– Полиция повсюду, Шарлотта!

Прекрасно осознавая этот факт, я крепче прижимаю к себе ребенка и смотрю по сторонам.

– Не оглядывайся. Просто веди себя естественно.

Жан-Люк так нервничает, что это меня пугает. Если он не успокоится, то привлечет к нам ненужное внимание. Я на мгновение останавливаюсь и смотрю в его испуганные глаза. Сердце бешено стучит в груди, а ладони потеют, но я напоминаю себе, кем мы притворяемся – любовниками, сбежавшими со своим незаконнорожденным ребенком. Как бы вели себя любовники?

Я встаю на цыпочки, обнимаю Жан-Люка за шею, ребенок оказывается между нами. Я притягиваю его к себе и поднимаю лицо, навстречу ему.

– Поцелуй меня, – шепчу я ему на ухо.

Сначала его губы напряженные и холодные, но, когда я их целую, то чувствую, как они становятся мягче – он отвечает на поцелуй. Шум вокруг нас отходит на второй план. Слышно, как вдали раздается свист, плачут дети и кричат люди, а мы стоим здесь лицом к лицу. На душе становится легче. Все будет хорошо. Я просто это знаю.

Жан-Люк отстраняется от меня.

– Пойдем. Нам нужна платформа пятнадцать.

Он берет меня за руку и тянет за собой. Вместе мы направляемся к военному, который проверяет билеты и документы, прежде чем пустить людей на платформу. Внимательно просмотрев документы Жан-Люка, он наклоняется к его ноге.

– Как вы получили ранение? – спрашивает он с немецким акцентом.

– Несчастный случай на работе, – говорит Жан-Люк, его лицо не выражает никаких эмоций, голос остается ровным.

Сзади нас скапливается народ, но солдат никуда не торопится. Он смотрит на удостоверение личности Жан-Люка, затем снова на него, затем снова на удостоверение. Неужели он видит какой-то подвох? Маме, конечно, пришлось стричь его в спешке, чтобы он походил на мужчину на фото.

– Мишель Севанн?

– Да, – Жан-Люку удается говорить твердо.

– Дата рождения?

– Пятое июля 1922 года.

Солдат поворачивается ко мне.

– В каких отношениях вы состоите с этим мужчиной?

– Я… Мы… Мы друзья.

– Друзья? Ваши документы, мадмуазель.

Я передаю ему документы.

– Это что, ребенок?

Он даже не открывает документы, но пристально смотрит на ребенка в моих руках.

– Да.

Он протягивает руку и поднимает покрывало своими длинными тонкими пальцами.

– А свидетельство о рождении у вас есть?

– Я… Мы… мы еще не успели его получить.

– Каждый ребенок должен быть зарегистрирован в течение трех дней от рождения.

Мои нервы напряжены настолько, что кажется, что они вот-вот лопнут. Я не знаю, что ответить.

Вдруг появляется полицейский и шепчет что-то на ухо солдату. Они начинают тревожно о чем-то переговариваться шепотом. Жан-Люк смотрит на меня. Я знаю, о чем он думает. Это наш шанс.

Он берет меня за руку, и мы бежим по платформе, не оглядываясь. Мы запрыгиваем в поезд через ближайшую дверь и оказываемся в пустом купе на восемь человек. Жан-Люк закрывает за нами дверь.