— Очень старый анекдот! — смеясь, сказала она. — А какая связь?

— Чисто интонационная, не больше. Так я могу?

— Если вам удобно…

Он снял пиджак и повесил на спинку кресла.

— Батюшки! А это еще зачем? — расширила она глаза, увидев ПМ — справа на ремне, на двух кожаных петлях.

— Положено, — усмехнулся он. — Исключительно ради защиты собственной жизни.

— Ой, можно посмотреть? Никогда в руках не держала настоящего мужского оружия.

Турецкий расстегнул петли, выщелкнул обойму, передернул затвор и поставил пистолет на предохранитель. Протянул Лизе.

— Называется «пистолет Макарова».

— Ага, точно! — с уважением беря его в обе руки, сказала Лиза. — Я в кино видела… Смотри какой! — Она взяла пистолет в правую руку, положила палец на собачку, прицелилась, сильно прищурившись и втянув голову в плечи, в лампу под широким старинным абажуром и… — А он не стреляет? — спросила с удивлением.

— Не-а, — ухмыльнулся Турецкий. Не вынимая пистолета из ее руки, снял с предохранителя. — А вот теперь стреляет.

Но она раздумала целиться в лампу. Перевела дуло на вазочку, стоящую на буфете. Щелк! Посмотрела задорно на Турецкого.

— Попала! Нате, это неинтересно.

— Вы абсолютно правы. — Он сунул пистолет в карман пиджака.

— Так какой словарь вам нужен?

— Англо-русский. Желательно помощнее.

— Есть такой. Поставьте мне стул вот сюда, — она показала место у полок, поднимающихся до самого потолка.

Халат был не очень удобен для такого рода операций. Он распахнулся, когда она поставила ногу на сиденье стула, обнажив круглую и ошеломляюще розовую коленку. Турецкий даже вздрогнул.

— Ну помогите же! — протянула она ему руку, другой пытаясь не очень успешно запахнуть упрямую, тяжелую полу.

Наконец, с его поддержкой, она взгромоздилась на стул и потянулась в угол самой верхней полки. Ах, халат, ах, умница, он словно только и ждал момента, чтобы раскрыться перед уже напряженно заинтересованным взглядом! Наверное, такими огнедышащими глазами мог смотреть какой-нибудь ужасный дракон, потому что принцесса вдруг вздрогнула, увесистый том в буквальном смысле просвистел мимо лба Турецкого, а его хозяйка, вскинув беспомощно руки, повалилась прямо на Александра Борисовича, который вмиг сориентировался и ловко принял груз на себя.

— Какие мы сильные! — охнула Лиза.

Она не была перышком. Но и Александр не считал себя хиляком. Мгновение спустя он почувствовал, что она вполне устроилась. А затем Лиза обернула к нему лицо, озаренное сверкающими глазами, и спросила в упор:

— Ну и что? Так и будем?

Он покрепче прижал ее к себе, просто чтоб удобней было, и повторил, но с анекдотическим акцентом:

— Ну что ж, так и будем!..

И понес ее в спальню.

Они оторвались друг от друга, когда за окном совсем стемнело.

— Черт возьми! — глядя из часы, воскликнул Александр. — Начало девятого? А я так и не позвонил Славке…

— Это обязательно? — Она томно потянулась.

— Буквально несколько слов. Потерпи.

Он поднялся, собрал разбросанную по полу одежду и вышел в гостиную. Как ни странно, Грязнов был еще на работе. И он тут же сделал выговор Турецкому за то, что тот не звонит. Александр постарался отделаться формальными фразами и просьбой найти адрес Кокориной — в общем, отметился, если можно так выразиться. Что же касается документов, ждущих его перевода, то глаза б его их не видели. Во всяком случае, в ближайшие часа два. Ибо на большее он не рискнул бы рассчитывать. Лизавета все еще храбрится, но она заметно устала. Да и он будто с цепи сорвался. Как из-под пенька вылез, из голодного царства… Но открытие его просто изумило. Вот так, за внешней невзрачностью — да вдруг такие глубины страсти, что только диву даешься.

Он отложил в сторону телефон, поднялся, чтобы вернуться в спальню, и тут вспомнил, о чем размышлял еще недавно, несколько часов назад, днем: надо ли спешить торопиться? Странно, тогда этот вопрос казался из категории философских, а сейчас он был сугубо практическим — каким же надо быть идиотом, чтобы стоять, раскрыв рот и размышляя, чего делать, когда созревший плод сам упал с дерева в твои руки?

— Ты еще долго? — послышалось из спальни.

Вот и вся философия.

Кончен бал, погасли свечи. Утомленная женщина смежила веки, погасив тем самым божественные светильники. Все замерло на последней возвышенной ноте. Мужчина мог быть доволен собой. Долг не напоминал ему о себе. Возможно, он стыдливо наблюдал со стороны, но это его дела. Говоря словами незабвенного Швейка, отвечавшего на вопрос поручика — много ли у дамы было желаний? — Турецкий, с полной ответственностью за свои слова, имел все основания заявить: «Я исполнил все ее желания, какие только смог прочесть в ее глазах» — и закончить гениальной фразой все того же Швейка: «Теперь она спит как убитая от этой езды».

А вот тут наконец и проклюнулся, высунул свою головку долг, будто болотная кикимора. Напомнил, зачем здесь находится старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры, если он сам об этом забыл… Нет, не забыл, да ведь и ночь только начинается.

Прикрыв сладко спящую женщину простыней, Александр Борисович перешел в гостиную, оделся — чтобы придать своему облику хоть какую-то цельность — и уселся за стол, положив справа злополучный словарь, с коего все началось, а перед носом английский текст.

И очень скоро обо всем на свете забыл.

Это была деловая переписка. Точнее, копии документов, остающиеся обычно в архиве на правах оригиналов. Принадлежали они перу уже известного Турецкому по дневнику Вадима Кокорина директора нью-йоркского частного института «Российское общество» Рюрика Алексеевича Михайлова. Понятной буквально с первых прочитанных строк стала и судьба этих документов — все они были похищены из секретного архива Михайлова, потому что ради каких-то благих целей подобные документы добровольно архив не покидают. Исходя же из того немногого, что успел вычитать в записках журналиста Турецкий, он мог предположить, что именно эти документы и явились причиной раздоров в институте, закончившихся, как это обычно бывает в подобных ситуациях, кровавыми разборками. Ну а там уже могут фигурировать и дикие звери, и негритянские ночные банды, в существовании которых сильно сомневался покойный Вадим. А вот докопался он до правды или нет, об этом мог сообщить лишь конец его дневника. А его не было ни у самого автора, ни у его ближайшего приятеля, ни у доверенной подруги.

А может, у матери? Или еще у кого-то из пухлой записной книжки? Ведь не будь неосторожного, но счастливого для следствия звонка Елизаветы, вряд ли бы у кого-то появилась мысль связаться с ней. Нет, если по списку, то могли бы дозвониться и до нее, да только ничего б она никому не сказала: здесь поистине судьбоносное стечение обстоятельств. Кстати, и везет, как правило, тому, кто очень старается. Турецкий не лукавил перед самим собой: он действительно старался.