— Она сегодня была у тебя? — Эйлинора спросила так, будто разговаривала с отставшим в развитии ребенком.

— Да. Уже больше часа, как она уехала. Что случилось?

— Ничего такого, с чем бы я не справилась.

— Как ты поживаешь, дорогая? Прошло уже много времени с тех пор…

— Превосходно. — В голосе Норы прозвучал сарказм. — Просто я была занята, очень занята.

— Ты вырастила замечательную дочь. Ты могла бы…

— Представляю, о чем сегодня вы с ней ворковали.

В эти слова Нора вложила весь свой гнев.

— Нет, я не думаю, что ты можешь это представить.

— Ладно. Сожалею, мама, но сейчас у меня нет времени беседовать с тобой. Мне нужно поговорить с дочерью.

Лиота поняла, что это означает.

— Постарайся не говорить того, о чем будешь потом жалеть, Эйлинора.

Дочь бросила трубку.

Лиота медленно положила трубку на место и села в кресло. Ей следовало попридержать свой язык. Эйлинора никогда не прислушается к ее словам. Зачем Лиота предприняла эту слабую попытку? Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, и вся радость от проведенного вместе с Энни дня мгновенно улетучилась.

Мне не нужно этого, Господи. Нисколько не нужно.

Корбан несколько дней думал, как ответить на заданный Лиотой Рейнхардт вопрос. Точнее, этот вопрос вертелся у него в голове. Почему он хочет собрать стариков всех вместе и поселить в жилом комплексе? Он приводил всевозможные аргументы в пользу практичности такого проживания. Медицинская помощь всегда под рукой. Разнообразные услуги по более низким ценам. Но он не мог придумать ни одного аргумента против своей идеи благоустроенных комплексов, финансируемых личными капиталовложениями жильцов и дотируемых правительством. Что она увидела во всем этом такого, чего он не заметил? И что за бредовая мысль насчет профессора Вебстера? Почему вообще кому-то может прийти в голову опасаться его, Корбана Солсека, идей? Они вполне убедительны. В основе их лежало сострадание к людям.

У нее же к этим идеям возникло стойкое отвращение. Почему?

Мысль об этом так завладела им, что он, наконец, позвонил Лиоте Рейнхардт и сказал, что хотел бы заехать к ней в среду и поговорить. Она очень удивилась, по крайней мере Корбану так показалось, и намекнула, что он может прогуляться с ней до банка.

— Они открываются в девять. Приезжайте утром.

— Хорошо. — Корбан не сумел скрыть своего раздражения. Он надеялся посидеть, поговорить с часик или около того и уехать. Теперь выясняется, что ему предстоит сделать еще один марш-бросок до района Димонд.

— Думаю, по дороге мы сможем побеседовать, мистер Солсек. Жду вас к десяти. Если вы опоздаете, я уйду в банк без вас.

На следующий день, ровно в девять тридцать утра, он позвонил в ее дверь, глубоко уверенный, что в случае опоздания эта женщина незамедлительно уйдет из дома хотя бы для того, чтобы досадить ему.

— Доброе утро, — поздоровалась она, впуская его. — Вид у вас такой молодцеватый, будто собрались покорить весь мир.

Он знал, как он выглядел на самом деле. Глаза так слипались от недосыпа, что он даже порезался во время бритья.

— Я работал до поздней ночи.

— Все та же курсовая?

— Нет. Другой предмет. Философия.

Она иронично улыбнулась:

— Интересно, не правда ли?

— После часу ночи несколько затруднительно здраво судить о чем бы то ни было. — Все в этой женщине вызывало в нем чувство противоречия.

— Вы медленно читаете?

— Нет, достаточно быстро. Попробуйте за одну ночь прочитать двести страниц машинописного текста. — Корбан заметил, как блеснули ее глаза.

— Я просто спрашиваю, мистер Солсек, а не осуждаю.

— Простите, я не хотел показаться дерзким.

Она усмехнулась и направилась на кухню. Корбан, сдерживая раздражение, последовал за ней. Он остановился в дверях и стал наблюдать, как она возится у газовой плиты, зажигая переднюю конфорку.

— Читайте много и узнаете, что ничто не вечно под луной, — провозгласила она, ставя чайник на огонь. — Садитесь, мистер Солсек. Хотите чаю или кофе?

Что-то в тоне, каким она сказала мистер Солсек, вызвало у него неприятное чувство. Захотелось все начать заново, чтобы он нравился ей и чтобы она нравилась ему. И понял, что он все только запутывает еще сильнее.

— Почему вы не называете меня Корбаном, миссис Рейнхардт?

Она бросила на него пристальный взгляд:

— Пусть будет Корбан. Так вам кофе или чаю?

Снова насмехается над ним?

— Кофе, пожалуйста.

— Растворимый или молотый?

Глаза его разве что не вылезли из орбит. Что, собственно, происходит? Он чувствовал себя, как индейка в канун Дня благодарения.

— А вы будете?

— Мне не нужен кофе, чтобы проснуться.

— Я полностью проснулся.

— Едва ли. Вы, скорее всего, и не завтракали, не так ли?

— Да, так. — Вместо завтрака он наспех выпивал кофе и убегал в университет. И до полудня никогда не ел.

— Думаю, у меня найдется для вас сладкая булочка.

Одолеваемый сомнениями, он следил, как она сновала по кухоньке: достала из шкафчика кружку, затем из хлебницы коричневый пакет. Совершенно точно, она неспроста предложила ему прогуляться с ней до банка.

— Итак, — снова заговорила Лиота, наливая в кружку кипяток, — Вы уже сумели ответить на мой вопрос?

Она зачерпнула ложкой растворимый кофе.

— Нет.

— А вы думали над ним? — поинтересовалась она, поставив перед ним кружку.

Корбан мрачно посмотрел на кофейную смесь, распространявшую дразнящий аромат, вспомнил, как Лиота жаловалась на высокие цены, и не посмел сказать, что не может терпеть такой кофе. Он всегда предпочитал крепкий и черный. Во время экзаменов он не мог жить без черного кофе и клал на одну чашку целых три ложки.

Преодолевая свое отвращение, Корбан крутил чашку в руках, твердо решив, что не откажется от этого интервью вне зависимости от того, какую еще гадость ему придется услышать.

— Я долго размышлял над вашим вопросом. По существу, я еще кое о чем думал.

— Неплохо.

Она устроилась на стуле напротив него и, положив руки на газету застыла в ожидании.

Он сделал глоток, стараясь не морщиться.

— Я с чувством большой признательности выслушал бы все ваши возражения по поводу предложенной мной программы, миссис Рейнхардт. Это намного упростит дело.