Должна сказать, когда вы впервые назвали себя анархистом, я изменила свое о них мнение. Я думала, анархисты носят черное и пытаются взорвать здание парламента. Вы, похоже, анархист особого рода, очень тихий и культурный.

А пришел я к следующему выводу: вы жаждете добиться моей прелестной девушки, но боитесь сделать первый шаг — вдруг заработаете вполне заслуженную пощечину? Получается, вы мою Аню окучивали особо изощренным способом. С лица я, может, старый и мерзкий, внушали вы ей (не говоря уже о вашем отвратном запахе), но по сути я всё еще мужчина. Я прав? Аня, я прав?

Если бы меня заставили навесить ярлык на собственную разновидность политической мысли, я бы назвал ее пессимистическим анархическим квиетизмом, или анархическим квиетическим пессимизмом, или пессимистическим квиетическим анархизмом: анархизмом — поскольку опыт подсказывает мне, что единственный недостаток политики — власть; квиетизмом — поскольку желание приступить к изменению мира, желание, зараженное жаждой власти, внушает мне опасения; а пессимизмом — поскольку я сомневаюсь, что настоящее положение вещей можно изменить на фундаментальном уровне. (Пессимизм такого рода — это двоюродный или даже родной брат веры в первородный грех, то есть убеждения в несовершенстве человечества.)

Но разве меня вообще можно квалифицировать как мыслителя, как человека, у которого имеется нечто, правильно называемое мыслями, о политике или о чем бы то ни было? Абстракции мне всегда туго давались, абстрактное мышление — не

комилась с вами именно в тот период. Если бы не вы, я, может, до сих пор жила бы с Аланом; но вы на меня не повлияли. Я была сама собой до встречи с вами, я и сейчас не изменилась, нисколечко.

Я поднялась. Алан, пора домой, сказала я. Спасибо, мистер К., за приглашение на ваше торжество. Простите, что мы его испортили, мы не хотели, не принимайте близко к сердцу, всё пройдет, Алан просто слегка перебрал.

моя стихия. Хотя я всю жизнь занимаюсь умственной деятельностью, меня посетила всего одна мысль, которую можно счесть абстрактной — да и то когда мне было уже за пятьдесят: мне вдруг пришло в голову, что определенные математические идеи могли бы способствовать внесению ясности в теорию морали. Ведь теория морали никогда толком не представляла, что делать с величиной, с числами. Например, действительно ли убийство двух человек хуже, чем убийство одного человека? И если да, то насколько хуже? В два раза? Или всё-таки не в два, а, допустим, в полтора? Действительно ли кража миллиона долларов хуже, чем кража одного доллара? А если этот один доллар — вдовья лепта?

Вопросы такого рода — далеко не схоластические. Они должны ежедневно занимать умы судей, когда те размышляют, какой наложить штраф и какой назначить срок заключения.

Мысль, меня посетившая, была достаточно проста, хотя словесное ее изложение может показаться громоздким. В математике вполне упорядоченное множество — это ряд элементов, в котором каждый элемент должен находиться либо слева, либо справа от каждого другого элемента. Поскольку числа связаны друг с другом, те, что находятся слева, можно толковать как означающие менее чем, те же, что находятся справа — как означающие более чем. Числа (целые числа), положительные или отрицательные, являются примером вполне упорядоченного множества.

Я бы сказала, вы мне в некотором смысле открыли глаза. Вы мне показали, что можно жить иначе, можно иметь свои соображения, ясно их излагать, и так далее. Конечно, чтобы таким путем добиться признания, нужен талант. У меня бы не получилось. Но, может, в другой жизни, если бы разница в возрасте у нас была

более приемлемая, мы бы с вами зажили вместе, и я бы стала для вас источником вдохновения. А что, удобно — всегда под боком. Как вам такая перспектива? Вы бы сидели за столом и писали, а я бы заботилась обо всем остальном.

А как же вторая часть, сказал Алан. Сядь, дорогая, я еще не изложил Хуану вторую часть нашего вердикта.

Во множестве, упорядоченном лишь частично, условие, что каждый данный элемент должен находиться либо справа, либо слева от каждого другого данного элемента, не имеет силы.

В сфере нравственных решений мы можем считать определение слева от означающим «хуже чем», а определение справа от — означающим «лучше чем». Если мы трактуем ряд элементов, с помощью которого желаем вынести нравственное решение, не как вполне упорядоченное множество, а как множество, упорядоченное частично, появляются пары элементов (одна жертва против двух жертв; миллион долларов против вдовьей лепты), к которым не всегда применима предписанная связь, нравственный вопрос лучше или хуже? Другими словами, многочисленные однообразные вопросы типа лучше или хуже?будут просто непродуктивны.

Предположение, что всякий и каждый ряд элементов может быть упорядочен, в сфере нравственных вопросов заводит прямиком в трясину. Что хуже, смерть птицы или смерть ребенка? Что хуже, смерть альбатроса или смерть младенца с патологией мозга, не реагирующего на внешние раздражители, прикрепленного к аппарату искусственного поддержания жизни?

Не берите в голову. Это так, фантазия.

На самом деле я довольно практичная. Вам не довелось увидеть меня с этой стороны, но так оно и есть. Я практичная девушка, а не мечтательница — к сожалению. Поэтому, если вам нужна под боком мечтательница, которая будет заодно стирать ваше белье и готовить изысканные блюда, придется еще поискать, я вам не подхожу.

При вынесении части второй нашего вердикта мы, Аня и я, рассуждали следующим образом. Он выдает ряд мнений о современном мире, говорили мы себе, но его целевая аудитория — немцы. Это несколько странно, не правда ли — писать книгу на английском языке для кучки фрицев с Гансами? Как нам следовало истолковать ваши действия?

К несчастью, человеку свойственно оперировать категориями упорядоченных множеств; по этой причине отказаться от описанного способа мышления достаточно сложно. Особенно очевидно это в юриспруденции. Пытаясь вынести Адольфу Эйхману[49]приговор более суровый («худший»), чем смерть, его израильские судьи остановились на следующем: «Ты будешь повешен, твое тело сожжено дотла, а прах развеян за границами Израиля». Но в этом двойном приговоре — Эйхману и его бренным останкам — слышится нечто большее, чем налет отчаяния. Смерть абсолютна. Хуже ничего быть не может; и это справедливо не только по отношению к Эйхману, но и по отношению к каждому из шести миллионов евреев, погибших от рук нацистов. Шесть миллионов смертей — не то же самое (они не «складываются в сумму», в определенном смысле не «превосходят») одной смерти («всего» одной смерти); и тем не менее, что это значит — что это значит в точности — сказать, что шесть миллионов смертей, вместе взятые, хуже одной смерти? Мы беспомощны перед этим вопросом не по причине паралича способности к здравым рассуждениям. Ошибка кроется в самом вопросе.