270

Духовное высокомерие и брезгливость каждого человека, который глубоко страдал, — а то, сколь глубоко могут страдать люди, почти определяет их ранг — его ужасающая уверенность, которой он насквозь пропитан и окрашен, что благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много далёких и страшных миров, в которых он некогда был «как дома» и о которых «вы ничего не знаете!» — — это духовное безмолвное высокомерие страдальца, эта гордость избранника познания, «посвящённого», почти принесённого в жертву нуждается во всех видах переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения назойливых и сострадательных рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию. Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет. Одной из самых утончённых форм переодевания является эпикуреизм и связанное с ним выставление напоказ известной доблести вкуса, которая легко относится к страданию и защищается от всего печального и глубокого. Есть «весёлые люди», пользующиеся весёлостью для того, чтобы под её прикрытием оставаться непонятыми: они хотят, чтобы их не понимали. Есть «люди науки», пользующиеся наукой, потому что она придаёт бодрый вид и потому что учёность позволяет прийти к заключению, что человек поверхностен: они хотят соблазнить на такое ложное заключение. Есть свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что в груди у них разбитое, гордое, неисцелимое сердце{40}, и порой даже само дурачество служит маской злосчастному, слишком несомненному знанию. — Отсюда следует, что иметь уважение «к маске» и не заниматься всуе психологией и любопытством есть дело утончённой гуманности.

271

Самая глубокая пропасть между двумя людьми образуется в случае различного понимания смысла и степеней чистоплотности. Тут ничего не поделаешь — к чему вся добросовестность и взаимная польза, к чему обоюдная добрая воля, если они «не могут выносить запах друг друга»! Высший инстинкт чистоплотности ставит одержимого им человека в чрезвычайно странное и опасное положение одиночества, похожее на одиночество святого: ибо высшее одухотворение названного инстинкта есть именно святость. Познание неописуемой полноты счастья, доставляемого купаньем, страсть и жажда, постоянно влекущая душу от ночи к утру и от мрачного, от «скорби», к светлому, сияющему, глубокому, утончённому — насколько такое влечение выделяет людей — ибо это влечение благородное, — настолько же оно и разобщает их. Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого, слишком человеческого. А есть такие ступени и высоты, на которых самое сострадание он ощущает осквернением, грязью...

272

Признаки аристократичности: никогда не помышлять об унижении наших обязанностей до обязанностей каждого человека; не желать передать кому-либо свою ответственность, не желать делиться ею; свои преимущества и пользование ими причислять к своим обязанностям.

273

Человек, стремящийся к великому, смотрит на каждого встречающегося ему на пути либо как на средство, либо как на задержку и препятствие — либо как на временное пристанище. Свойственная ему высокопробная доброта к ближним может проявиться лишь тогда, когда он достигнет своей вершины и станет господствовать. Нетерпение, сознание, что до тех пор он обречён на беспрерывную комедию — ибо даже война есть комедия и скрывает нечто, как всякое средство скрывает цель, — это сознание постоянно портит его обхождение: такие люди знают одиночество и всё, что в нём есть самого ядовитого.

274

Проблема ожидающих. — Нужен какой-нибудь счастливый случай, нужно много такого, чего нельзя предусмотреть заранее, чтобы высший человек, в котором дремлет решение известной проблемы, ещё и вовремя начал действовать — чтобы его, можно сказать, «прорвало». Обыкновенно этого не случается, и во всех уголках земного шара сидят ожидающие, которые едва знают, в какой мере они ждут, а ещё того менее — что ждут напрасно. Иногда же призывный клич раздаётся слишком поздно, слишком поздно является тот случай, который даёт «позволение» действовать, — тогда, когда уже прошли лучшие годы юности и лучшие творческие силы атрофировались от безделья; сколь многие, «вскочив на ноги», с ужасом убеждались, что члены их онемели, а дух уже чересчур отяжелел! «Слишком поздно», — восклицали они тогда, утрачивали веру в себя и становились навсегда бесполезными. — Уж не является ли «безрукий Рафаэль»{41}, если понимать это выражение в самом широком смысле, не исключением, а правилом в сфере гения? — Гений, быть может, вовсе не так редок: но у него редко есть те пятьсот рук, которые нужны ему, чтобы тиранизировать καιρός, «нужный момент», чтобы схватить за волосы случай!

275

Кто не хочет видеть высоких качеств другого человека, тот тем пристальнее присматривается к низменному и поверхностному в нём, — и этим выдаёт сам себя.

276

Всякого рода обиды и лишения легче переносятся низменной и грубой душой, чем душой знатной: опасности, грозящие последней, должны быть больше, вероятность, что она потерпит крушение и погибнет, при многосложности её жизненных условий, слишком велика. — У ящерицы снова вырастает потерянный ею палец, у человека это не так.

277

— Довольно скверно! Опять старая история! Окончив постройку дома, замечаешь, что при этом незаметно научился кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем начинать постройку. Вечное несносное «слишком поздно»! — Меланхолия всего законченного!..

278

— Странник, кто ты? Я вижу, как ты идёшь своей дорогой без насмешки, без любви, с непроницаемым взором; промокший и печальный, как лот, который, не насытясь, возвращается к дневному свету с любой глубины — чего искал он там? — твоя грудь не издаёт вздоха, уста скрывают отвращение, рука медлительна: кто ты? что делал ты? Отдохни здесь: это место гостеприимно встречает каждого, — отдохни же! И кто бы ты ни был — чего хочешь ты теперь? Что поможет тебе отдохнуть? Лишь назови это: всё, что имею, я предложу тебе! — «Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный, что говоришь ты! — Но дай мне, прошу тебя — —» Что? Что? говори же! — «Ещё одну маску! Вторую маску!»

279

Люди глубокой скорби выдают себя, когда бывают счастливы: они так хватаются за счастье, будто хотят задавить и задушить его из ревности, — ах, они слишком хорошо знают, что оно сбежит от них!

280

«Дело плохо! Смотрите, разве он не отступает?» — Да! Но вы плохо понимаете его, если сетуете на это. Он отходит назад, как всякий, кто готовится сделать большой прыжок.

281

— «Поверят ли мне? но я очень желаю, чтобы мне в этом поверили: я думал о себе всегда лишь дурно, лишь в очень редких случаях, лишь по принуждению, всегда без всякого увлечения “предметом”, готовый отвлечься от “себя”, всегда без веры в результат, благодаря необоримому сомнению в возможности самопознания, которое завело меня так далеко, что даже в допускаемом теоретиками понятии “непосредственное познание” я вижу contradictio in adjecto[92], — весь этот факт есть почти что самое верное из всего, что я знаю о себе. Видно, нечто во мне противится тому, чтобы считать о себе что-нибудь определённое. — Быть может, за этим скрывается загадка? Весьма вероятно; но, к счастью, она не для моих зубов. — Быть может, этим выдаёт себя та порода, к которой я принадлежу? — Но выдаёт не мне — что вполне отвечает моему собственному желанию.»