Предчувствие этого дрожью побежало по руке и по телу и сделало танец невыносимым, ожидание невыносимым, курение, говорение невыносимым, и уже скоро, скоро должен был начаться приступ неукротимого чувственного каннибализма, радостный эпилептический припадок.

Они убежали от глаз всего мира, скрылись от пророческих, грубых, исходящих из самих яичников прелюдий певицы. Вниз по ржавым ступенькам лестницы в подземелье ночи, благосклонной к первому мужчине и первой женщине на заре мироздания, когда еще не было слов для изъявления обладания, не было музыки для исполнения серенад, подарков для долгого ухаживания, турниров для произведения впечатления и принуждения к сдаче, никаких вспомогательных приспособлений для покорения — украшений, ожерелий, корон, — но когда был только один ритуал, радостное, радостное, радостное водружение женщины на чувственную мачту мужчины.

Она открыла глаза и увидела, что лежит на дне парусной лодки, лежит на плаще Филиппа, заботливо подстеленном, чтобы защитить ее от ила, просачивающейся воды и ракушек. Филипп лежит рядом с нею, только голова его — выше ее головы, а ноги — ниже ее ног. Он спит спокойно, дышит глубоко. Светит луна. Сна как не бывало. Сабина садится — сердитая и разбитая. Жар достиг своего пика и пошел на спад, отдельно от желания, отчего и желание осталось неудовлетворенным, застрявшим на мели. Такой жар — и такой бесславный конец — и гнев, гнев! — на свое так и не расплавившееся нутро. Как хочется Сабине быть похожей на мужчину, способного свободно желать и обладать случайной женщиной, наслаждаться незнакомкой. Но ее тело не плавится, не слушается ее фантазий об обретении свободы. Тело посмеялось над ней, подбив на эту авантюру. Жар, надежда, мираж, отсроченное желание, неудовлетворенное желание не отпустят ее всю ночь и весь следующий день будут гореть внутри ясным пламенем, и все люди, глядя на нее, будут говорить: «Какая она чувственная!»

Филипп проснулся и улыбнулся ей благодарно. Он дал и получил взамен; он был доволен.

Сабина лежала и думала о том, что больше не увидит его, но отчаянно желала, чтобы это оказалось возможным. А он лежал и рассказывал о своем детстве и о своей любви к снегу. Говорил о том, что любит кататься на лыжах. А затем, без всякого перехода, от какого-то внезапного воспоминания эта идиллическая сцена разрушилась. Он сказал:

— Женщины не дают мне побыть одному.

Сабина откликнулась:

— Если тебе когда-нибудь понадобится женщина, которая не требует, чтобы ты все время только и делал, что занимался с ней любовью, приходи ко мне. Я пойму тебя.

— Как славно это услышать, Сабина. Женщины так обижаются обычно, если ты не готов или не в настроении играть роль романтического любовника, даже если внешне соответствуешь этому образу.

Ее слова так подействовали на него, что на следующий день он снова появился и признался в том, что никогда до сих пор не проводил с одной женщиной больше чем один вечер, и добавил:

— А иначе она начинает слишком много требовать, предъявляет какие-то претензии…

Он зашел за ней, и они отправились на прогулку в песчаные дюны. Он был весьма разговорчив, но все его речи были безличны. Втайне Сабина надеялась, что он сможет сказать ей нечто такое, что расплавит ее нерасплавляемое чувственное нутро, и она сама сумеет на это откликнуться, а он прорвется через ее сопротивление.

Потом ее поразила вся абсурдность таких надежд: не достигнув чувственного слияния, она пыталась найти какой-нибудь иной способ единения, в то время как чувственное слияние было единственным, чего она на самом деле хотела. Она хотела иметь равную с мужчиной свободу случайных связей, хотела получить чистое наслаждение, свободное от зависимости, способное освободить ее от всех треволнений, связанных с любовью.

На какой-то миг треволнения любви показались ей схожими с беспокойными переживаниями наркомана, алкоголика, игрока. Тот же неодолимый импульс, то же напряжение, принуждение — и затем депрессия, которая наступает сразу за подчинением импульсу, отвращение, горечь, унижение, а потом опять и опять — принуждение…

Три раза море, солнце и луна были свидетелями ее бесславных попыток по-настоящему овладеть Филиппом, ее случайным любовником, мужчиной, к которому все женщины так ее ревновали.

Пурпурной осенью, уже в городе, он позвонил ей, и она отправилась к нему на квартиру. Колокольчики на подаренном им индийском кольце весело звякали.

Она вспомнила, как боялась, что он исчезнет сразу, как кончится лето. Он не попросил ее адреса, а за день до отъезда к нему приехала подруга. У помянув о ней, он был немногословен, отчего Сабина догадалась, что для него это была совершенно особенная женщина. Она была певицей, брала у него уроки мастерства; их связывала музыка. Сабина уловила в его голосе тот уважительный тон, который не хотела бы услышать по отношению к себе. Таким тоном говорил о ней самой Алан. Филипп испытывал к этой женщине симпатию, схожую с той, что Алан испытывал к Сабине. Сабине, которая так старалась не показывать, что замерзла, когда они плавали вдвоем, или что устала, когда они слишком долго ходили пешком, или что у нее температура оттого, что она перегрелась на солнце, он говорил о недостаточно крепком здоровье своей подруги.

Суеверная Сабина загадала себе: «Если эта женщина окажется красавицей, я никогда больше его не увижу. Если же она некрасива, если она является его „вечной любовью“, то я буду его причудой, капризом, наркотиком, его жаром».

Когда Сабина увидела ее, то была просто поражена. Женщина была некрасива. Бледная, невыразительная. Но в ее присутствии Филипп стал размягченным, счастливым, покорившимся своему счастью, не подтянутым и высокомерным, как раньше, а нежно-безмятежным. Не сверкание льда в холодных голубых глазах, а мягкое свечение раннего утра.

Тогда Сабина поняла: когда ему захочется жара, он призовет ее.

Когда она чувствовала, что теряется в бескрайних пустынях бессонницы, то пыталась выбраться из этого лабиринта, ухватившись за спасительную нить воспоминаний обо всей своей жизни с самого ее начала, чтобы проверить, может ли она обнаружить тот момент, когда пошла по неверному пути.

Сегодня она вспоминала свои «лунные ванны», с которых, как она считала, началась ее взрослая жизнь, отдельная от родителей, школы, отчего дома. Как ей казалось, они куда в большей степени определили дальнейшее течение ее жизни, чем то, что было унаследовано или усвоено от родителей. И может быть, в этих лунных ваннах крылась тайная мотивация ее поступков.

В шестнадцать лет Сабина начала принимать лунные ванны — прежде всего потому, что все кругом принимали солнечные, а также, наверно, потому, что слышала, будто солнечные ванны опасны. Опасны ли лунные ванны, было неизвестно, но как бы само собой подразумевалось, что они могут оказывать иное воздействие, чем солнечные.

В первый раз, подставляя тело лунным лучам, она боялась последствий. Существовало много табу, запрещающих смотреть на луну, и множество древних легенд, сулящих недоброе тому, кто заснет при свете луны. Она знала, что на душевнобольных полнолуние действует крайне возбуждающе, так что некоторые из них вдруг начинают выть на луну, как животные. Она читала, что в астрологии Луна управляет ночной жизнью бессознательного, невидимого сознанию.