– Моя сестра… – «Нет, Любу сюда не впутывать…» – В общем, я где-то слышал. Если вызовут, ну, сам понимаешь. Главное, молчать. Знать, мол, не знаю. А лучше сговориться, чтобы вместе: какой такой Шварц?! Никакого Шварца! Обсуждали Рабиновича. Ты сказал: странная фамилия…

– А ты: ничего странного – обыкновенная еврейская… А я: типа, не знаешь, как евреям давали фамилии?

– А я: знаю.

– А я… а ты… – Ганс первым запутался в показаниях. Он бы продержался дольше.

Водитель «семерки» (усики точь-в-точь фюрерские, оригинал покачивался на веревочке, как голова висельника, которую отделили от туловища и, прилепив к картонке, вздернули за ветровым стеклом) – дождался, пока они добегут.

«Талончики… Ах, да, они же в папке». Пальцы перебирали блокнот, карандаш, бумажные листики доклада… что-то жесткое, с острыми уголками…

– Не ищи. На, – Ганс оторвал от своей пачки.

Он оглянулся: компостер висел у задней двери. Другой – у Ганса под боком. «Сам, что ли, пробить не мог?»

Автобус остановился у метро и теперь пустел на глазах. Пользуясь тем, что большинство пассажиров сошли, он вернулся к вопросу, который хотел, но так и не успел задать.

– А что за договор? Ну, тот. Ты сказал, НКВД с гестапо.

– Дак обыкновенный. Сотрудничество во имя установления нового мирового порядка. Борьба с общими врагами. Совместные разведывательные мероприятия.

Как ни возмущала сама постановка вопроса: «Совместные? С ними, с фашистами?!» – все-таки осторожно уточнил:

– А общие враги – кто?

– Ну хто… – Ганс почесал в затылке, – еврейство международное, типа форма дегенерации человечества. Подлежит уничтожению во имя оздоровления белой расы. Чо, не слыхал?

Теперь, осознав всю гнусную подноготную и подоплеку, он успокоился: «Фальшивка. Не было такого договора. И быть не могло». Свинство, которым побрезговали бы не только ребята из отдела «Д», интеллектуалы из интеллектуалов, но и самый тупоголовый армейский генерал.

В автобус хлынул новый поток пассажиров.

– Доклад-то мой. Я ить про блокаду сперва хотел. А потом документ один нашел, – Ганс, слава богу шепотом, забубнил о каком-то советском документе, который обнаружил в местном архиве.

Но он больше не слушал. Смотрел в окно.

Наверстывая утреннее время, работали допоздна. Часов в девять сообразили: столовка уже закрыта. Ганс побежал в кухню за чайником, но вернулся с бутылкой водки:

– У Эбнера спёр. Он водяру не потребляет.

– А что, вино? – проверяя нумерацию, он просматривал отпечатанные странички: текст выглядел диковато. В глаза лезли нем-русские выражения, которые Ганс время от времени ввинчивал, заметая следы. Попытался вообразить, что сказал бы его научник, представь он курсовую работу в эдаком паскудном виде…

– На людях – шнапс, – Ганс свернул золотой куполок крышечки. – Патриот, мля!

Он, было, отказался, тем более – взяли без спроса, но Ганс настоял:

– Не пьем. Лечимся. Ну чо, прозит? Вздрогнули! – залихватски опрокинул рюмку, театрально морщась и шипя, выпустил водочные пары, занюхав рукавом.

Сам он пригубил и отставил.

– Какой-то ты… типа, не русский, – Ганс посмотрел неодобрительно.

– Зато ты у нас… – он согнул руку в локте, передразнивая.

– Дак традиция. В СССР все так делают.

– Тради-иция! Среди алкашей.

– Но я… эта… читал, – Ганс заметно расстроился, выпил еще одну рюмку – на сей раз по-человечески.

Он даже пожалел:

– Я тоже у вас путаюсь, – признался, пытаясь загладить неловкость. – Другая страна, другая культура. В конце концов, ты – иностранец…

– Сам ты иностранец! – Ганс надул губы. – Тебе-то хорошо! Живешь в нормальной стране, все равны, всё – по справедливости.

– Ну, переезжай к нам, эмигрируй, – он слишком устал, чтобы возражать по существу, вносить уточнения в картинку советского мира, которую Ганс нарисовал.

– А чо, возьму и перееду. Если, конешно… – Ганс хихикнул, – выпустят, – выпил третью рюмку и наконец встал. – В архивах ваших порыться… А ты… эта… случайно, не думашь остаться?

Он думал: «Вот слабак. С трех рюмок развезло».

– А чо, у нас ить тоже есть свои плюсы… Жратва, шмотки. Ваши многие завидуют…

– Знаешь, – он демонстративно завернул пробку. – Ты уж как-то определись. Хорошо – живи здесь. Плохо – к нам перебирайся, а то болтаешь…

– Вот тут ты прав! – Ганс подтвердил с важностью, подпитанной алкогольными парами, и, прихватив бутылку, направился к двери. – Чо болтать-то, дело надо делать… Вот возьму и… эта… рвану…

«Слава богу. А то слушай пьяные бредни, – он растянулся на кровати. После трудового дня тянуло выйти на воздух. – Десять часов, еще не поздно. Ганс говорил, транспорт у них до полпервого…» – одолев ленивую усталость, все-таки надел пальто и, замкнув дверь на ключ, двинулся вниз. Вахтерша, дежурящая в каморке у входа: пуховый платок, пегие слежалые букольки, очки на кончике картофельного носа, – пошевеливала стальными спицами. «А Люба вяжет железными», – отметил с какой-то мирной грустью и вышел на крыльцо.

К ночи похолодало. Урожденного ленинградца холодом не напугаешь. Но здесь, в Петербурге, дышалось тяжелей. «Потому что у нас сухо. Климат континентальный. А у них влажность. Залив поблизости», – шел к остановке, приглядываясь к горящим окнам. Пытался вообразить другую жизнь – чужую: жратва, шмотки, ваши многие завидуют, – будто проверял, прорастает ли конопляное семечко, брошенное Гансом?..

Счастье, что снабдили зимними ботинками, иначе бы продрог. Дожидаясь автобуса, он прохаживался взад-вперед, исподтишка поглядывая на девиц: две студентки или старшеклассницы, на вид симпатичные: «Особенно та, светленькая», – стояли поодаль под фонарем, о чем-то болтали шепотом, то и дело косясь в его сторону: наверняка проходились на его счет.

Минут через десять подъехал пустой автобус. Он вошел через заднюю дверь. Пробив талончики, девицы уселись на места для пассажиров с детьми. «Мои там, в папке… – Возвращаться не хотелось. – Может, зайцем? В Ленинграде за это штраф, а здесь?.. Поймают, поволокут в полицию. Ладно, была не была». Зажав в кулаке несколько нем-русских монеток, направился к девицам.

– Простите… я…

Девицы обернулись как по команде. «Черт! Как же по-ихнему: талончик?»

– Вы не могли бы… Продать. Айн. Ни малейшей реакции, смотрели молча, ему показалось, испуганно.

Он раскрыл ладонь с мелочью: жест, понятный без слов.

– Ты, чмо желтое! Ва-аще што ли? Ща водителю крикну, на раз полицая свиснет!

Он задохнулся, будто по лицу хлестнули грязной тряпкой.

Светленькая, которую он счел особенно симпатичной, обернулась к подруге: