Что касается Мышкина, параллель этого воспоминания следующая. Когда я думаю о нем, «идиоте», в моей памяти тотчас возникает, словно при вспышке света, сцена не очень важная, но означающая опять-таки момент невероятной, полнейшей изоляции, трагического одиночества. Это вечер в Павловске, в доме Лебедева, когда князь, выздоравливающий после эпилептического припадка, принимает у себя семью Епанчиных и внезапно в это общество, веселое и элегантное, — хотя во всем уже чувствуется тайное напряжение и воздух пронизан предгрозовыми токами, — являются молодые господа революционеры и нигилисты: болтливый юнец Ипполит, с ним мнимый «сын Павлищева», «боксер» и другие. Неприятная, всякий раз внушающая отвращение, возмутительная, гнусная сцена: ограниченные, впавшие в заблуждение молодые люди, полные бессильной злобы, кажется, стоят на театральных подмостках, в ослепительных лучах - так отчетливо, так беспощадно ярко они высвечены, — и каждое их слово причиняет боль вдвойне: и действием на доброго Мышкина, и жестокостью, с какой оно разоблачает и с головой выдает нам самого говорящего. Странная, незабываемая, хотя, наверное, не слишком важная и в романе особо не подчеркнутая сцена. На одной стороне общество, элегантные светские люди, богатые, могущественные, мыслящие консервативно, на другой — озлобленная молодежь, неумолимая, чуждая всему, кроме бунта, не признающая ничего, кроме своей ненависти ко всем старым порядкам, беспощадная, распущенная, дикая, невыразимо stupid[12]в своих теоретических умствованиях. И между этими враждующими сторонами — князь, совсем один, словно на авансцене, и за ним придирчиво, критически следят обе эти группы. Чем разрешается ситуация? Она разрешается тем, что Мышкин, несмотря на несколько мелких промахов, допущенных из-за волнения, держится в полном соответствии со своей доброй, нежной, детской натурой, с улыбкой сносит невыносимое, самоотверженностью отвечает на неимоверно наглые нападки и готов признать, готов отыскать в себе любую вину… На этом, как раз на этом он и проваливается, ему отвечают презрением, но отвечает не та или другая сторона, не молодежь в пику старикам или наоборот, — а обе они, обе! Все эти люди от него отворачиваются, он всем досадил, и на время вдруг разом исчезают столь яркие контрасты — в социальном положении, летах, умонастроениях, — и все оказываются едины, совершенно едины в своем возмущении и злобе, когда отворачиваются от того, кто среди них единственный чистый человек!

Но в чем причина того, что жизнь этого «идиота» невозможна в мире других людей? Почему никто его не понимает, хотя почти все так или иначе его любят и его кротость всем по душе, а нередко ее считают и достойной подражания? Что отделяет его, магического человека, от других, обыкновенных людей? Почему простые люди правы, отвергая его? Почему они волей-неволей вынуждены его отвергать? Почему с ним неизбежно происходит то же, что с Иисусом, которого под конец покинул не только мир, но и все ученики?

Потому что «идиоту» свойственно мышление иное, чем у всех прочих людей. В нем не меньше логики и не больше инфантильно-ассоциативных связей, не в этом дело. Его мышление того рода, который я называю «магическим». Он отрицает, этот кроткий «идиот», всю жизнь, все мысли и чувства, весь мир и всю реальность других людей. Его действительность совершенно иная, не та же, что у них. Их действительность для него призрачна. И так как он видит совершенно другую реальность, рассчитывает на нее, ожидает ее воплощения, он становится врагом всех прочих людей.

Различие не в том, что кто-то высоко ставит власть денег, семью, государство и тому подобные ценности, он же — нет. И не в том дело, что он представитель духовного, а они — материального, да как ни называй эти два начала! Не в этом суть. Материальная жизнь существует и для «идиота», он, безусловно, признает значение материальных вещей, хотя и не считает их важными. Его требование, его идеал — не того рода, что идеал индийского аскета, не уход из иллюзорной реальности земного мира ради бытия в мире самодостаточного духа, полагающего реальным лишь самого себя.

Нет, Мышкин вполне мог бы поговорить с другими о взаимных правах природы и духа, о необходимости их взаимопроникновения и взаимодействия, он встретил бы понимание. Однако для других людей одновременное и равноправное бытие двух миров — только умная фраза, для него же они жизнь и действительность! Пока что не ясно. Постараемся изложить иначе.

Мышкин отличается от других тем, что он, совсем не глупый человек, в то же время — «идиот» и эпилептик, и потому он связан со своим бессознательным гораздо более тесно и непосредственно, чем другие люди. Его сильнейшее переживание — мгновение высшей тонкости чувства и понимания, несколько раз им испытанное, магическая способность на долю секунды, в миг озаряющей душу вспышки стать словно бы и всеми, и каждым, всем сочувствовать, всем сострадать, понимать и принимать все, что ни есть на свете. В этом его существо. Он владеет магией; мистиков он не читал, мистическую мудрость он не вынес из книг и не воспринял это учение как восхищенный неофит, а действительно испытал в жизни (хотя бы и в отдельные редкие мгновения). Ему не только являлись замечательные и важные мысли и озарения — однажды, вернее несколько раз, он стоял на той магической грани, где приемлешь все, где истинна не только самая неожиданная мысль, но и любая ее противоположность.

Вот это-то и страшно, это и внушает другим людям, вполне правомерно, страх перед ним. Однако Мышкин не совершенно одинок, не весь мир против него. Есть еще несколько человек, очень сомнительных, очень опасных для других и крайне опасных для себя самих; они иногда понимают Мышкина, не умом, а скорее сердцем. Это Рогожин и Настасья. Преступник и истеричка, они понимают это кроткое, невинное дитя! Но, видит Бог, дитя не столь смиренно, как кажется. Его невинность далеко не безобидна, и правы люди, которые смотрят на него со страхом.

«Идиот», как я упомянул, иногда близко подходит к той грани, за которой любая мысль принимается как истинная, и точно так же — мысль противоположная. Это значит, он наделен чувством, которое говорит: нет ни идеи, ни закона, ни истинного выражения или истинной формы, они истинны и верны, только если рассматриваются с одной, определенной точки зрения, эта точка зрения есть полюс, а всякий полюс имеет противоположный полюс. Понять, где следует поместить свой полюс, занять позицию, с которой должно взирать на мир и полагать его систему, — таково первое условие любого формирования, любой культуры, любого общества и любой морали. Человек же, способный хотя бы на мгновение ощутить, что дух и природа, добро и зло можно поменять местами, — опаснейший противник любого порядка. Ибо за этой гранью начинается противоположность порядка, начинается хаос.

Тип мышления, ведущий назад, в бессознательное, в хаос, разрушает всякий человеческий порядок. Однажды в разговоре с «идиотом», кто-то бросил реплику, мол, он, «идиот», говорит людям правду и не более того, и в этом-то, дескать, вся беда. Так и есть. Всё истинно, всему можно сказать свое «да». Но чтобы упорядочить мир, чтобы достичь целей, чтобы могли существовать закон, общество, организация, культура, мораль, всякое «да» должно дополняться своим «нет», мир должен быть разделен на противоположности, на добро и зло. Пусть любое отрицание, любой запрет устанавливаются совершенно произвольным образом, — они становятся священными, как только им придают силу закона, как только они обретают последствия, как только становятся основанием для воззрений и систем.