Он слышал, как Милос приглашал Алли на танец, видел, что Алли поначалу эта идея не понравилась — и на краткий миг в нём вспыхнула надежда… Но девушка слишком легко и быстро сдалась — похоже, её изначальное нежелание танцевать было лишь кокетством.

Он наблюдал, как они танцевали. Он наблюдал, как они танцевали, прильнув друг к другу. Потом последовал за ними к бассейну, где, казалось, обосновались одни лишь влюблённые парочки.

И тут они поцеловались.

Их первый поцелуй вселил в него ужас, а второй… Второй был концом всему, потому что это не Милос прижался своими губами к губам Алли — это она поцеловала его. Майки получил подтверждение всем своим подозрениям, всем своим страхам; и в ещё большее неистовство ввергало его то, что он доверял Алли. Какой же он был глупец!

Он закричал на них; это был даже не крик, а первобытный, дикий вой… но они его не слышали.

Первое, что сделает Майки, когда Милос вернётся в Междумир — он вгонит наглеца в землю, да так, что тот и опомниться не успеет, как отправится прямым ходом в центр Земли! Однако Майки понимал также, что если даст выход своей ярости, то когда он разделается с Милосом, он обратит свой гнев на Алли и отправит девушку вслед за её красавчиком. Этого Майки допустить не мог, и потому развернулся и побежал прочь.

Он так и не увидел, как Алли оттолкнула Милоса.

Он так и не услышал, как она сказала ему «нет».

Им владели невыносимые скорбь и бешенство, и однако в них было нечто знакомое: именно в такое неистовство он частенько впадал, будучи капитаном «Сульфур Куин». И пока Майки бежал, не помня себя, ярость одержала над ним верх и преобразила его в некое новое существо.

Его бешенство гигантскими раскалёнными иглами вырвалось из его кожи. Его ярость прорезалась острейшими акульими зубами — они множились, нарастали ряд за рядом, и когда они больше не помещались во рту, рот растянулся в пасть. Его ревность превратила глаза Майки в узенькие, горящие огнём щели, а его боль одела его вместо кожи в панцирь, твёрдый, как сталь.

Теперь, когда Майки облачился в ощетинившуюся остриями броню, он стал похож на средневековую булаву, однако это не заставило его замедлить бег. Каждый раз, когда он опускал на землю закованную в панцирь ногу, земля содрогалась, в ткани живого мира расходилась сейсмическая зыбь, и в окрестностях Нэшвилла произошло землетрясение, которого никто не ожидал.[21]Майки, заключённый в свой бронированный экзоскелет, мчался обратно, в Нэшвилл — прямиком на старую фабрику, обиталище тамошних послесветов.

Когда перед бедными детьми предстало это извращённое, ужасающее существо, они не знали, куда кинуться. Одни бросились врассыпную, другие застыли на месте, третьи упали на пол, закрывая голову руками, как будто наступил конец света.

Майки открыл рот, чтобы заговорить, но не смог произнести ни слова. Вместо этого через разверстую пасть он выблевал всего себя, в буквальном смысле вывернувшись наизнанку. Панцирь сложился позади него и внутрь него, обратился в искорёженный скелет, на котором дрожала вспухшими венами и вздувшимися жилами внутренняя сущность Майки — чудовищная насмешка над истинной плотью. Всё его тело стало одной сплошной открытой раной.

— Я МакГилл! — взревел он ужасающим голосом, от которого затряслась земля. — Я МакГилл! Воззрите на меня и трепещите!

И они затрепетали.

В своей книге «Всё, что говорит Мэри — чушь» Алли-Изгнанница излагает следующие соображения:

«Я не знаю, приходим ли мы в Междумир по ошибке или благодаря чьему-то умыслу. Одни скажут, что мы попросту заблудились, потерялись в трещинах холодной, бесчувственной Вселенной, другие заявят, что нас избрала и поместила сюда некая всемогущая длань, и тем самым будут оправдывать любые свои действия Господней волей.

Неважно, является ли моя способность к вселению в чужие тела случайной или намеренной. Важно другое: я видела свет в конце туннеля и знаю — Вселенная не холодна. Я читала пророчества; они — свидетельства того, что мы не одиноки. Я видела послесветов, которые держали свои монетки и вспоминали, кто они, а потом завершали свой путь там, куда уходят все.

Я видела достаточно, чтобы понять: за Междумиром лежит что-то ещё, но природа этого Запределья — такая же загадка для нас, как и для живых.

Поэтому остерегайтесь тех обитателей Междумира, которые утверждают, что им известна воля Господня, ибо они ничем не отличаются от тех, кто считает Вселенную холодной и бездушной. И то, и другое утверждение — лишь две стороны одной монеты, и это не та монета, которая поможет вам в достижении вашей цели».

Будет неправдой утверждать, что Мэри Хайтауэр с самого начала планировала все те предприятия, в которые она вскоре пустится — и добьётся успеха, — как и всё то, что она в недалёком будущем попытается осуществить. Идеи рождались, планы расцветали, старели, увядали и умирали — в Междумире многое идёт точно так же, как в мире живых.

Когда Мэри жила в небоскрёбе на Манхэттене, она посвящала себя тому, что брала под своё крыло бесприютных послесветов и находила им занятие, которому они будут предаваться изо дня в день до конца времён. Она верила, что это — благородное призвание. Но Ник заворожил её подопечных этими отвратительными монетами, а затем спровадил всех в тот таинственный свет в конце туннеля, из которого не возвращаются.

Мэри не винила детей: кто же может противиться зову такой могущественной тайны? Это всё Ник — его ограниченность, безответственность, недомыслие! Она поражалась: какой колоссальный вред один-единственный индивид смог причинить её отлично управляемой, благоустроенной маленькой вселенной!

Она ненавидела Ника с яростью и страстью, которые могли сравняться по силе только с той любовью, которую она испытывала к этому юноше; и непрекращающееся противостояние взаимоисключающих эмоций делало невозможным возвращение к прошлому, к тому, как всё шло раньше. С другой стороны, Мэри готова была признать, что всё же кое-чем обязана Нику: если бы он не вырвал её детей из Междумира, она, Мэри, так и осталась бы в плену собственного Ритуала, не поднялась бы над своим раз и навсегда заведённым порядком; она никогда не охватила бы более широкой картины и в её голове не сложился бы Великий План.

Безусловно — она и теперь будет собирать и оберегать послесветов; однако эта задача скоро станет лишь малой частью замысла — замысла столь грандиозного, что при думах о нём у самой Мэри каждый раз кружилась голова.

Правда, в то время, когда она прибыла в Чикаго, этот замысел был ни чем иным, как неясным намёком на задумку, зёрнышком, из которого только-только проклюнулся зелёный росток. Ей ещё предстояло обнаружить, насколько глубокие корни оно пустит и какая из него вырастет обильная поросль.