13 июня

Нукка сказала Винченцо, что не пустит мессира Луку на порог — еще не хватало, мол, чтобы нечистые шаромыжники шлялись вокруг, распространяя заразу. Кроме того, если вдобавок к строптивости и кислой мине я и впрямь вознамерилась попирать устои воспитания благонравной девицы, то она с превеликим удовольствием найдет мне пятьсот дукатов и сама соберет мои вещи, чтобы я возвращалась малевать в Ле-Вирджини, а не оскорбляла ее дом.

Я все это слышала. Я читала в папином кабинете — он еще хранит папино тепло, и я туда наведываюсь временами. А она верещала в коридоре, она всегда верещит, когда речь идет обо мне. За что она меня так невзлюбила? Она никогда не была доброй, но после папиной смерти, кажется, ополчилась на меня всерьез. Чем я заслужила эту немилость? Может, она злится, что я горевала сильнее? Почти сразу после утраты наш милый Нико, папин друг и моя отрада, был сослан в Рипо-зу — остается уповать лишь на доброе сердце Виолы. И Бини, моего славного апельсинового кота, который никому не сделал ничего худого, изгнали тоже — от его шерсти ей становилось дурно. Тройное горе обрушилось на меня. Только Тонзо у меня и остался. За него я жизнь отдам.

Нукка объявила, что, поскольку на рукоделие мое без слез не взглянешь, одежду я теперь буду шить себе сама, пока не выйдет хоть что-то сносное. Приходится идти на крайние меры, чтобы заставить меня взяться за ум. Я даром трачу время, говорит она, поджимая тонкие губы на своем поросячьем рыльце. Для моего же блага меня надо наставлять на путь истинный. Она отказывается понимать, чье попустительство довели меня до такого безобразия. Отец пришел бы в ужас. Сейчас я противлюсь, но когда-нибудь я оценю все старания и исполнюсь благодарности. Я только молчу, буравлю ее убийственным взглядом, я не произношу ни слова.

Она хочет ударить меня, отлупить, как лупит молодых служанок, но не смеет, потому что между нами встает Винченцо.

Утром, когда она бушевала в коридоре, я прокралась за портьеру в кабинете, чтобы она не поймала меня за подслушиванием. Я вся дрожала. Зажимала рот рукой, чтобы подавить рыдания, а в ушах звенело. Не знаю, сколько я просидела там, сжавшись в комок. Ох, папа, я бы жизнь отдала, чтобы только на миг оказаться в твоих милосердных руках. Погибло наше счастье. Я, как Тонзо, заперта в клетке. Как, папа, как мне жить без доброты, вечно упираясь в эту гранитную стену, в эту дьяволицу? Она твердит Винченцо, что нужно обеспечить благополучие «сестренок», но сживает со свету еще одну сестру, ту, что знала тебя лучше всех, и которую ты оставил маяться на земле, возносясь в небесный чертог. Горе нашептывает, что лучше мне поискать тебя там, покинув эту мрачную юдоль, где людоедка будет помыкать мной до своей или моей смерти.

Не знаю, чем закончился разговор с Винченцо. Вернувшись к себе, я швырнула ненавистный короб на пол и пинала его ногами, пока Тонзо не переполошился и не закричал от страха. Тогда я опомнилась, вынула беднягу из клетки и приласкала. Милый мой Тонзо. Он коснулся клювом моих губ, а потом щипнул в отместку — я заслужила этот урок за своенравие и неуступчивость. Но ведь я искренна в своих намерениях, не просто тщеславие движет мной. Я не похожа на благонравных девиц, которые только и грезят, что о замужестве. Неважно, что Нукка не пускает меня в свет, одиночество мне не в тягость. Я хочу лишь осуществить свою мечту. Мне нужно овладеть мастерством. Такой создал меня Господь, и Он наверняка желает этого не меньше.

Поднялся ветер. Дождь хлещет, все в тумане. Сильно пахнет морем. Молюсь, чтобы Винченцо победил. Папа, посмотри с небес. Помоги своей несчастной дочери.

Джулиана Датини решила, что сходит поужинать в кафе на площади, а потом вернется и еще часик-другой посидит над переводом до возвращения домой. Ее разбирало любопытство. Кто же она, эта бедная девочка?

— Я разговаривала с твоим мужем, — сообщила Люси. — Он звонил, пока тебя не было, и, судя по всему, упражняется в итальянском, раз сумел убедить Аннуициату позвать кого-то к телефону.

— Энтони? Правда? И что сказал?

— Что понимает, как тебе тут нравится, что надеется как-нибудь со мной познакомиться, что благодарен за гостеприимство, что его родня по матери тоже откуда-то из этих мест, что Италия восхитительна. Просил передать, чтобы ты перезвонила. Очаровательно. Он умеет обаять, да?

— Умеет.

— Тур продлили, он едет в Париж. Так что тебе дают отсрочку. Он пробудет во Франции, по меньшей мере, десять дней, можешь приехать к нему туда. Мне показалось, или он намекал на свою популярность?

— Не показалось.

— Значит, еще несколько недель в запасе, а, Нел? Я так рада!

— А я… сказать, что рада, — это ничего не сказать.

— Разве не странно? Неотразимые мужчины куда милее внешне, чем внутренне. Мне ли не знать. Он наверняка замечательный, но не в силах устоять перед соблазном прокричать о своей значимости. Я сразу узнала эти чары. Альвизе был неотразим, слишком многие его обожали. А павлина не заставишь ходить на поводке.

— Люси! — рассмеялась я. — Это что, древняя итальянская мудрость?

— Может. Разве упомнишь, откуда я что узнала? В моем-то возрасте и с моим-то опытом. Я пророчица.

— Я ему позвоню. Он молодец. Наверное, понял, как мне хочется еще побыть здесь.

— Возможно. А может, ему просто есть чем развлечься. Я бы не стала торопиться с благодарностью. Пока не разузнаешь наверняка.

— У меня был неописуемый день, — поведала я. — Меня оглушило — нет, наоборот, просветило солнцем на пьяцце. Это было как откровение. Не иначе влияние Джорджоне, как думаете?

— Откровение на пьяцце? Как мило. Я сама обычно растворяюсь в цветах — если долго вглядываться в цветок, попадаешь совершенно в другой мир. А потом, возвращаясь обратно в наш, не сразу приходишь в себя. Соглашусь насчет «Бури». Мне тоже всегда виделся в этой картине особый замысел — только у Джорджоне он передается в образе прекрасной женщины.

— А вам она тоже кажется немного крупноватой? Относительно остального пейзажа?

— Она, несомненно, выделяется. Там, по сути, только она и пейзаж. Потому что, видимо, она и воплощает пейзаж. Вот тебе моя заумная теория. Скоро смогу потягаться с Рональдом, — Люси рассмеялась, — он-то явно без ума от этой картины.

— Да, она такая и есть, «Буря», — потрясение, экстаз.

— Экстаз, передать который стоит огромного мастерства.

— А ведь художник был очень молод.

— Бурные времена, дорогая моя. Вдохновение разлито в воздухе. Вообще-то, Нел, я хотела с тобой посоветоваться. Мне немного совестно перед Ренцо. Мы его забросили, а его это всегда обижало. Что делать?

— Маттео ему не доверяет. И небезосновательно, по-моему.

— Возможно. Но все-таки чем-то с ним надо поделиться.

— Поделимся обедом и множеством неизвестных. Он ведь захочет посмотреть фреску, а Маттео против. Приоритеты ясны, разве не так?