Но когда скандал разгорелся в полную силу, нашлись люди вроде меня, кого политика занимала не меньше, чем удовольствия, и кто понял, что мы подлетели чересчур близко к солнцу. Справедливости ради надо заметить, что для Джиберти, папского цензора с вечно кислым выражением лица, настали опасные времена. Половина Германии полыхала, охваченная мятежом и ересью, тамошние печатные станки работали день и ночь, извергая хулу на Рим и представляя нашего Святейшего отца в образе антихриста или в виде бесовской блудни, правящей градом Содомом. Момент был не таков, чтобы смотреть сквозь пальцы на пропаганду, выгодную врагам папского престола.

И вот, благодаря усилиям Джиберти, папский кулак не только сжался, но и обрушился на провинившихся. Джулио спешно бежал в Мантую, где у него имелся покровитель, отягощенный большим богатством и меньшим чувством вины, а Маркантонио и его подмастерье очутились в застенках ватиканской тюрьмы. Все обнаруженные экземпляры гравюр были конфискованы, а оригинальные медные доски уничтожены.

Так, во всяком случае, мы полагали.

Но вот я стою в тумане здесь, на краю моста, с раскрытой книжкой в руках, и не знаю, что и думать. Конечно, один-единственный последний экземпляр мог затеряться где-то в мастерской, в переплете ни в чем не повинного Петрарки. Такое лукавство как-то не вязалось с трезвым и честным Маркантонио, зато подобной хитрости вполне можно было ожидать от его подмастерья — особенно если этот подмастерье уже намеревался покинуть своего хозяина.

Но даже от такого объяснения книга, которую я сейчас держу в руках, не кажется менее чудесной.

Потому что в этом издании «Позиций» не только картинки.

Тут имеются еще и слова.

Стихи — их называют обычно «Развратными сонетами» — тоже не новы. Их написал Пьетро Аретино — наше постоянное наказание, после позорного шума, чтобы поддержать старого друга Маркантонио, уже вышедшего из темницы, а заодно позлить старого врага Джиберти. Соединив свои дарования драматурга и стихотворца, он придал каждому сонету форму разговора между любовниками — диалоги похоти, сопровождающие каждую новую позу, написанные ликующим просторечием, толкующие о палках, дырках и задах. Все это обилие крепких, грубых словечек было под стать пышной, грубой, развратной плоти, погружавшейся в исступленный восторг греха. Прославление, порицание и сопротивление. Аретино в своей худшей и лучшей ипостаси. Здесь все собралось воедино.

В скором времени какой-то второсортный печатник выпустил серию второсортных гравюр на дереве к этим стишкам, а немного погодя их уже выискивали по всему городу и сносили на ближайший костер. Джиберти отомстил поэту, вложив карающий кинжал в чужую руку. После очередной бурной словесной баталии Аретино пырнули ножом в темном переулке. Нападавшим был якобы брошенный любовник одной из пассий Аретино, однако всем было известно, что он очень нуждался в деньгах, которые и получил за выполненное поручение. С шеей, разукрашенной кровавыми ранами, и изувеченной правой рукой, Аретино навсегда покинул Рим. Несколько экземпляров оскорбительной книжицы оказались припрятаны или тайком вывезены из города, но дурное качество печати навредило и самим сонетам, и иллюстрациям.

Однако плоды эротического воображения этого триумвирата — Джулио с его ярким мастерством, утонченного гравера Маркантонио и злоязычного Аретино — никогда еще не собирались вместе для потомства.

А теперь именно эти совместные плоды, собранные стараниями умного Асканио, и находились у меня в руках: на одной странице гравюра, а рядом сонет из восьми или девяти строк, отпечатанный цветистым изящным шрифтом. Эта книжка, скрывшаяся под мягким кожаным переплетом сонетов Петрарки, — огонь, готовый полыхнуть на весь мир.

— О Бучино! Наш корабль возвратился из Индий! А ты — Марко Поло среди карликов! Венеция должна поставить тебе памятник. Погляди-ка сюда. Каждая линия чиста и безупречна. Смотри, в прическе Лоренцины можно разглядеть каждую косичку. А ее бедра в таком ракурсе кажутся огромными, как у быка. Но Джулио всегда изображал нас гораздо более толстыми, чем мужчин. Даже в ту пору, когда я ела досыта, я никогда не была в его вкусе. Потому-то здесь так мало поз, где женщина сверху. Иначе они раздавили бы своих любовников!

Глаза у нее светятся, как изумруды, я чувствую, как в душе у нее закипает радость и веселье. Она радуется так, словно дож собственной персоной предложил ей свое покровительство.

— О Боже правый! Помнишь вот это: «Я не Марс, я — Эрколе Рангоне, ну а вы, вы — Анджела Грека, и была б под рукою моей рибека, я бы спел вам свою канцону».[9]Боже милостивый, он никогда не изъяснялся такими стихами, когда стоял на ногах. А вот это якобы говорит Лоренцина… Послушай: «Дайте мне ваш язык удержать немой, охватите чресла кольцом объятий… Обещаю ваш уд приютить и сзади — и чистейшим потом отпустить домой». Представляю себе Лоренцину, произносящую подобное! Помнишь, какой у нее всегда был застенчивый взгляд, когда мы встречали ее на улицах? Может, у нее там внизу все-таки зубы прятались. Впрочем, сомневаюсь. Он такой лжец, этот Аретино. Правда! Он хвастается тем, что наделяет женщин голосами, на самом же деле заставляет нас говорить лишь те слова, которые хочется услышать мужчинам. Он-то все время уверяет, что все это — правда, но, говорю тебе, все это — такие же выдумки, как и куртуазные стихи о любви.

— Как? Ты хочешь убедить меня в том, что куртизанки в постели разговаривают в точности как добропорядочные жены? — спросил я. — Какое разочарование. Тогда не стоит и копить на них денежки.

— Ах, Бучино! К чему такая скромность? Готова поспорить, у тебя бы даже добропорядочная жена заговорила непристойностями. Я же видела, какие взгляды бросали на тебя римские матроны на рынке. Тако-ое любопы-ытство! Как? Думаешь, я ничего не замечала? Это же моя работа — подмечать такие вещи… Неизвестность. Новизна. Страсть открывать неведомое. Раздобыть за границей то, что не продается дома. Это всем нам свойственно. И ты знаешь это не хуже меня. Погляди-ка на эти картинки. Не удивительно, что большинство людей не могли на них насмотреться вдоволь. Сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме церковников, бывал свидетелем такого обилия содомского греха. Ха-ха! Бедняга Джиберти! Мы таки нагнали на него страху перед дьяволом, а?

Господи, да она права. В течение того недолгого времени, когда Римом правили эти картинки, то, что другие называли грехом, мы, грешники, называли честной торговлей. Мы предлагали людям то, чего они хотели, за разумную плату. Разумеется, мы извлекали из всего этого приличную прибыль.

— Ну а теперь скажи мне, Бучино, как нам продать это сокровище? Попытаться поискать покупателей среди венецианских кардиналов? Я-то знаю, мой милый римский кардинал пожертвовал бы большей частью своего собрания древностей, чтобы заполучить вот это.

— Среди кардиналов? Вот уж не думаю, — говорю я. — Большинство из них — в первую очередь правящее воронье, и только во вторую кардиналы, к тому же они отнюдь не так испорчены, как давешние римские.