О, как я их ненавидел в те секунды-минуты-часы. Таких беззаботных и счастливых. Разве можно быть так безбожно беззаботным? Будто Его нет, будто Он не повелел нам страдать.

Но вдруг, как спасение, навстречу мне из-за поворота вышла девушка: вся промокшая, побитая тяжелыми каплями-камнями, плечи ссутулены, и вот она этими хрупкими, надломленными плечами, за которыми, может быть, в прошлой жизни были крылья, пытается прикрыть смуглую шею. Смуглую, стянутую сверкающей цепочкой из серебристых капель.

И я не смог удержаться, предложил ей широко распахнутое крыло своего черного зонта, но она лишь грустно покачала головой, и я почувствовал себя так неловко, так униженно и опять пожалел, что тебя нет рядом. Ты бы никогда меня не унизила так жестоко, никогда не отказала бы мне в возможности показать себя с лучшей стороны. Никогда бы не стала, даже непроизвольно, втаптывать меня в черную грязь ночи своей удаляющейся походкой. Помнишь, я был молодым и ты умела найти во мне самое прекрасное? И как никто понять меня.

А она лишь отвернулась от моего зонта, хотя сама была вся промокшая, – и это меня насторожило. Потоки слез залили бытие. И было в ее тонущем в тоске взгляде и отстраненности что-то от тебя. Всего один процент. Но я подумал: может, это мой шанс, и еще – что этот один несчастный процент остался после смерти, и ты потому отказалась от зонтика и потому такая отстраненно-странная, что уже давно накрыта толщей воды. Ведь сильное разочарование и горе заставляют меняться даже скалы.

И я пошел за тобой, понимая: у меня есть только один шанс встретить тебя или такую, как ты. Я увидел его в печальных глазах незнакомки, увидел в них свой крах, увидел все свои комплексы и травмы.

Ох, уж эти комплексы и травмы! Опять все разрушается сразу же и стремительно. Еще до любви, еще до того, как я начал строить ее образ на руинах твоего образа, на останках твоего силуэта и памяти о нем, словно нашел в черной земле сверкнувшую монету с твоим профилем и теперь, сжимая, грея в руке часть клада, тешу себя иллюзией, что новое здание в дымке ночных паров получится хоть отчасти похожим на мраморный дворец твоего тела, хотя и не с таким бетанкуровско-белокурым сплетением волос и ресниц.

И я пошел за ней (кажется, я уже говорил), пошел за ней, как маньяк. Пошел вдоль по набережной один, как и десять лет назад, в надежде на тихую гавань, которая заворожила бы меня своей шелковистой спиной, покатыми плечами и ровным дыханием. Как маньяк, я преследовал ее по пятам, не решаясь приблизиться, вновь и вновь мысленно натыкаясь губами, бормочущими невнятные слова, на ее ключицы, как на острие подводных рифов, и на ее лопатки, словно на прибрежные гранитные скалы. Натыкался и соскальзывал назад в море одиночества. И это мое падение было настолько страшным, что от испуга я забывал, как оно – оставаться на плаву. Отчего еще более пугался и мысленно барахтался в подготовленных словах. И тонул в них, не в силах выпутаться.

3

Да, я следил за ней исподтишка, из укрытия ночи, стараясь держаться на расстоянии, чтобы не спугнуть. За ее плавно покачивающимися, обтянутыми намокшей юбкой бедрами, – лучше плескаться в волнах, чем царапаться о жесткую гальку, скребя от отчаянья зубами – о, мачты-шпильки, корабельные сосны– икры, стянутые канатами-ремешками босоножек! Надраенные лаком палубы ногтей. Какими пилочками-щеточками их драили? А главное округлые, словно надутые ветром, пяточки-паруса, кожа на которых такая нежная и гладкая, кожа без складок и такая розовая, почти алая в свете фар.

Она плыла на своих летних босоножках к неоновым маякам-вывескам кафе и ночных клубов Старого города.

“Тук-тук-тук”, – в аккомпанемент с дождем-джазом. О, боже, неужели меня ждут впереди такие ночи, когда рядом не пройдет, не простучит своими каблуками ни одна женщина? Но это в будущем, а сейчас, пока кипит плазма, я чувствовал радость и боль от того, что вот так, отвергнутый, продолжаю преследовать свою незнакомку. Я стал на одну сторону ночи с маньяками, и меня даже не смущает ее странная, будто неуверенная, хотя и быстрая, походка.

Решительная неуверенность. Наоборот, она меня вдохновляет, и я вновь и вновь сравниваю округлые формы с парусами. А спину и линию позвоночника – с буйками фарватера. Она движется, и сквозь блузку рельефно проступают лямки лифа и застежка, которую мне никогда не расстегнуть одним взглядом.

Кому что, а мне, маньяку, догнать, повалить – и нож в спину. Запах горького шоколада и горячих, с пылу с жару, булочек, а еще дорогого табака все нестерпимее бьет в нос. И выпивка, и би-боп. Не в район ли дешевых портовых проституток направляется моя незнакомка? Неужели она и впрямь движется в джаз-кафе “Бриз”, куда, как на утренник в детском саду, сходятся “ромовые бабы”, чтобы пропустить по рюмочке утреннего рома и поделиться проблемами после тяжелого рабочего “дня”? Иначе никак не уснуть. От работы с людьми так устаешь, особенно когда они лезут со своими проблемами к тебе, лезут языком прямиком тебе в ухо или еще куда похлеще, чтобы проникнуть тебе в душу.

Это сравнение пришло ко мне, когда я лежал с негритянкой-шоколадкой, с черной крохой-малюткой. Потому что, когда я все-таки добрался до шоколадки и сорвал с нее фантики, у меня было такое чувство, что тысячи муравьев из коробки души, из-под фантиков одежды набросились на мои пальцы – так она, малышка, вся дрожала, кусая своими мурашками.

Откуда столько муравьев в нервной системе, откуда столько страхов в любовной истоме? Я тогда еще подумал, что эти муравьи-мурашки набежали не потому, что ее руки были такими липкими, а тело таким сладким-сладким на вкус. Совсем наоборот: проститутки – самый низкий, самый горький сорт женщин. А значит, самый элитный сорт шоколада.

Ты же знаешь, на хороший шоколад у меня особый нюх, еще с детства, с бабушкиного буфета, в котором хранились маленькие шоколадки-конфетки “Аленушка”. Такие маленькие, что их убиралось по пять-шесть штук на ладони. А в коробке их было, наверное, не меньше тысячи. В коробке, как в матрешке, похожей на тот же шоколад, отчего я исподволь чувствовал обман. Такая целомудренная румяная девочка. Еще не опростоволосившаяся, в платке. И в то же время чувствовал наслаждение, когда дрожащими пальцами я сначала разворачивал гладкую бумажную обертку маленьких плиток-шоколадок, так похожую на хлопчатобумажные платки, а потом и фольгу, звенящую, как замочки женского платья. Такое сладкое это занятие – раздевать женщин.

Хотя “Аленушка” – молочный шоколад, шоколад с привкусом материнского молока. Только с проститутками, с мамой и с тобой у меня получалось расстегивать замки лифа одним лишь вожделеющим взглядом.

4

Впрочем, это уже не имеет никакого значения. И зачем я только рассказываю тебе о других женщинах? Заставляю нервничать, ревновать? Ведь ты же знаешь – женщины не самоцель. Самоцель – то особое настроение. И самое сложное заключается в том, чтобы, преследуя женщину, найти продолжение импровизации, найти, гуляя по набережной в поисках женщины, кафе под настроение. Ведь бывают такие неудачные кафе, что уж лучше промерзшим и промокшим простоять ни с чем всю ночь на пирсе.