— Буквально на днях. Я получил от Меделянского оптимистичный емейл. Если он выиграет, мы спасены!

— А если не выиграет?

— Тогда вся надежда на вас…

Некоторое время сидели молча и для осмысления ситуации снова выпили — каждый по-своему.

— А кто такой Ибрагимбыков? — морщась от лимона, спросил Жарынин.

— Понимаете, мне нечем было кормить стариков… Я не знал, что делать. Сначала Кеша, внук Болтянского, обещал, что фирма «Дохман и Грохман», он там служит, арендует у нас землю за старой беседкой… Но сделка не прошла экспертизу. И тогда я попросил взаймы…

— У Ибрагимбыкова?

— Да…

— Откуда он взялся? Кто такой?

— Не знаю. Сам ко мне пришел. Хотел разводить в наших прудах зеркальных карпов. Мы разговорились, он тоже интересуется торсионными полями. Я был в отчаянье…

— Значит, он появился в тот момент, когда вы были в отчаянье?

— Именно.

— И вы, конечно, подумали, что его к вам на выручку прислал Мировой разум?

— В некоторой степени… — уныло сознался Огуревич. — Но пруды ему не подошли. И тогда он предложил мне кредит…

— Подо что?

— Ах, какая разница!

— Большая.

— Под землю.

— Но ведь тут заповедник. Впрочем, «Небежин луг» вы все-таки умудрились продать. Интересно — как?

— Трансгаз все оформление взял на себя.

— Ну, Трансгаз, если очень захочет, может и Красную площадь под гольф-клуб продать.

— Да… Но Ибрагимбыков гарантировал… Мне и в голову не могло прийти, что человек, разбирающийся в антропогенезе…

— Что ж эта сволочь, Мировой разум, вам не шепнул, что Ибрагимбыков — просто бандит и с ним вообще нельзя связываться?

— Не шепнул… — мертвым голосом отозвался директор, закрыл лицо руками и набряк в одиночку.

Соавторы дождались, когда он отнимет ладони от лица, уже совершенно пьяного.

— И что теперь?

— Теперь через суд он требует признать «Ипокренино» его собственностью.

— А вы?

— А мы подали встречный иск…

— Предсудейка была?

— Была.

— Ну и что?

— Ничего хорошего.

— Прессе жаловались?

— Конечно. Верлен целую поэму сочинил.

— Ну и что?

— Не печатают бесплатно…

— В инстанции писали?

— Конечно. Даже президенту.

— Ну и что?

— Ничего. Ответили, что такие вопросы решаются через суд. У нас правовое государство.

— И когда же суд?

— Скоро.

— Точнее!

— Двадцать первого сентября.

— Не ходите. Заседание отложат. А я пока что-нибудь соображу…

— Уже два раза не ходили. Если не придем в третий — решат без нас…

— Какие еще возможны варианты?

— Мы советовались с Кешей, он хороший юрист. Если суд учтет социальное значение и историческую ценность нашего учреждения, он может отказать истцу…

— Но деньги-то все равно придется вернуть!

— Я рассчитываю на Гелия Захаровича. Он очень привязан к «Ипокренину». Его супруга здесь любит бывать…

— Говорят, он снова женился? — встрепенулся Кокотов.

— Да, премилая дама! Молоденькая! — по безутешному лицу директора прошла светлая судорога мужской зависти.

— А если суд не учтет?

— Тогда «Ипокренино» перейдет к Ибрагимбыкову.

— А старики?

— Их развезут по разным домам престарелых. Но вы же знаете, что это такое. Ужас! Мы не можем проиграть суд! Помогите, Дмитрий Антонович! Я знаю ваши связи, ваши возможности!

— Двинуть бы вам, Аркадий Петрович, хорошенько в ваш биокомпьютер сначала с левой, а потом с правой, как в ВДВ учили!

— Я понимаю… Стыжусь… Не о себе прошу!

— Не о себе? Да если это произойдет, вам останется только в лучевое состояние перейти. Ладно, я подумаю!

— Спасибо, спасибо!

— Ну, по последней! — примирительно предложил Жарынин и разлил остатки коньяка в две рюмки.

На этот раз Огуревич дольше прежнего тер виски и напруживался. А когда соавторы встали и направились к двери, он лишь вяло махнул им рукой и медленно завалился на диванчик. Со стороны могло показаться, будто гости, уходя, случайно задели ногой шнур и отключили директора от электросети.

Некоторое время они шли молча по министерской дорожке.

— Ну и что вы будете делать? — спросил Кокотов.

— Поднимать общественность! Прежде всего, конечно, телевидение! Телемопу, как вы удачно выразились. Надо надавить на суд общественным мнением! А там, глядишь, действительно Меделянский со своим Змеюриком подтянется. Чего не бывает! Он ведь тот еще сутяжник.

— Это точно!

За разговором соавторы вышли на воздух — к балюстраде. На «Ипокренино» опустился сентябрьский вечер. Темный осенний ветерок холодил кожу, но тело изнутри согревалось медленным коньячным теплом. В небе мерцали, покачиваясь, нетрезвые звезды. На длинной фиолетово-зеленой туче прилегла луна, примятая с левого бока и похожая на желтую дыньку. Из окна жилого корпуса доносились звуки, кажется, домбры — кто-то неутомимой рукой бил по незвонким восточным струнам.

— Акын Агогоев наяривает, — объяснил Жарынин.

— Он-то здесь откуда? — удивился Кокотов.

— Напомню, коллега, что нам с вами довелось жить… хоть и не у моря, но в Империи… Акын Агогоев — неверный сын дружбы народов, был поднят из кишлачного ничтожества к свету искусства. Его переводили по подстрочникам, конечно, самые лучшие советские поэты. Роберт Преображенский, например:

У любви печальный взгляд верблюда.

Заглянул ей в очи — и кирдык.

Знаю я: не повторится чудо:

Дважды не войти в один арык.

Когда Агогоеву пришла пора получать Госпремию за книгу «Песни барханов», у него, как положено, запросили первоисточники — стихотворения на родном языке. Он долго тянул волынку, отнекивался, пока не позвонила из Москвы с последним предупреждением секретарь комиссии по Ленинским и государственным премиям Зоя Богуславская, жена Андрея Вознесенского. Акын обещал прислать оригиналы с первым самолетом, приложив к стихам свежую конскую колбасу. Но, увы, ночью его дом сгорел дотла со всеми архивами. Премию погорельцу, конечно, дали — из сострадания. Более того, ему выделили за казенный счет комнату здесь, в «Ипокренине» — и он перебрался в Подмосковье. Вот какая у нас была Империя! Второй такой не будет… Когда начались урюковые революции, Агогоев воспрянул, рванул на родину, чтобы возглавить освободительное движение против русских колониалистов. Но там уже подросли новые борцы за свободу, у которых «Песни барханов» в переводе угнетателей не вызывали ничего, кроме суровой усмешки. Отвергнутый акын вернулся сюда, в Россию, со своей домброй — коротать старость…