Jivili! Jivili! Чин-чин! Мы пьем и пьем — за «Хеди Ламарр» и «Милену», за французского солдата и сербскую шлюху из черногорского фильма, за роль шлюхи, которая выйдет как минимум на первый план и которую Стана пытается сыграть прямо здесь, перед нами: nema problema, я умею быть шлюхой, когда надо. Она теребит свои грудки, грудки для этой роли маловаты, надо, чтобы ей туда чего-нибудь подложили или ввели силикон. Она приподнимает юбку, демонстрируя стройные ножки. Она строит рожи, она кривит губы — хорошо бы их тоже сделать более пухлыми, говорят, такими сосать удобнее, кстати, насчет инъекций ботокса, Клеопатра говорит, что одна ее подружка отлично это делает, интересно — что она делает отлично, сосет или ботокс вкалывает, Мирослав и даже Большой Босс с трудом скрывают эрекцию, пьем за Сербию, за Черногорию и кто бы знал, за что еще. Jivili! Jivili!

Потом «майбах» торжественно скользит по ночи к холмам — вот и еще один совершенно изолированный район, Дединье, — и приближается к странной, похожей на бункер постройке из бетона, нет, правда, настоящий бункер! Мать твою, говорит Ален, просто не верится, парня, который тут живет, стерегут посерьезнее, чем государственный банк: здесь суперсистема видеонаблюдения и куча приборов, можно подумать, что он на военном положении. «Майбах» тем временем проезжает под неусыпным и строгим оком видеокамеры наблюдения через первые ворота (закаленной стали XXL) и оказывается в шлюзе, где — безопасности хозяина ради — мы проходим фейс-контроль перед еще одной видеокамерой, после чего раздается щелчок, раздвигаются новые бронированные ворота, и мы попадаем на подземную автостоянку, битком набитую машинами, причем стоимость каждой как минимум миллиона полтора баксов.

— Ну, бля-я-я! — не унимается Ален. — Скажи, ты способна мне хотя бы намекнуть, где мы находимся?

Когда мы в третий раз называем свои имена перед энной уже видеокамерой наблюдения, укрепленной перед лифтом, нас наконец доставляют на второй этаж, надо понимать к человеческому жилью, доставляют мгновенно, но жилье неописуемо — настолько оно все сверкает. Стена с позолоченными лепными украшениями, потолок — дымчатые зеркала, пол из каррарского мрамора, все вокруг, включая ковры, — от Версаче.

— Ух ты! — вырывается у Алена.

На кушетке с черно-золотыми подушками раскинулась красотка, тоже вся от Версаче, вся целиком — с головы до ног. На красотке бело-золотое длинное декольтированное платье, до предела секси, ой, сдохнуть мне на этом месте, это же Цеца! Это Цеца. Это она поет турбо-фолк, это она — муза болельщиков футбольного клуба «Црвена Звезда», это ее сербский народ почитает, как Богоматерь, и падает перед ней ниц всякий раз, как Цеца появляется на публике, и дотрагивается до нее кончиками пальцев, надеясь на чудо, и все потому, что она — верная подруга главаря «Тигров», рьяного защитника Великой Сербии, истинного патриота, ушедшего от нас слишком рано, — точнее, убитого так и неизвестно кем, когда спонсоры сводили счеты друг с другом.

— Черт, — сердится Ален, — мне это не нравится, мне это совсем не нравится, у меня еще когда в башке зажегся сигнал тревоги, и теперь он уже мигает по всему организму.

Он вытягивает трубочкой губы: ууууу — мимикой обозначая ему одному слышную сирен.

Нам со Станой, не привыкшим к такой роскоши, тоже неуютно, мы тоже чувствуем себя не в своей тарелке. Тихо-тихо… ох, влипли мы, во что-то серьезное влипли… это уж слишком!

— Ничего себе приключеньице, так ведь и сам в Гаагy попадешь, — шепчет Ален. — Представь себе, что «они» ее ищут, намереваясь судить как сообщницу в геноциде, а тут ведь достаточно разок попасть к ней в дом, чтобы сгнить в тюрьме или, хуже того, сразу оказаться в могиле!

Смотри-ка, он умеет драматизировать ситуацию не хуже Владана…

А Цеца плывет к нам во всем своем блеске, умереть не встать, какие у нее сиськи! Пока Мирослав представляет нас хозяйке дома, Стана решает непременно узнать у той адрес пластического хирурга.

— Привет, Francuzi, — шелестит Цеца своим надтреснутым голоском, стреляя в нас зелеными глазами, — рада познакомиться с вами! — Поворачивается и идет, покачивая крупом, назад.

— Оооо, как мне нррравится ее платье от Верррсаче! — задыхается от восторга Стана. — Смеррртельный номеррр!

Мы с разинутыми ртами, как околдованные, бредем за покачивающимся крупом Цецы к фантастически, оглушительно уродливой черно-золотой кушетке.

Тут мы видим за низким столом греко-римского стиля какого-то типа, нам его представляют: Воевода-2.

— Ооооо, это же пррравая рррука самого Воеводы! — внезапно соображает Стана.

— Что?! — тут же встревает Ален. — Что она сказала? Какой еще такой Воевода?

И Стана начинает тихонечко нам рассказывать, как Воислав Ш.[74] по прозвищу Воевода четников, заявляет, находясь в камере Шевинингенской тюрьмы, куда его заточил Международный трибунал для бывшей Югославии, что он самый счастливый человек на свете, поскольку его ультранационалистическая радикальная партия победит на выборах и будет заседать в парламенте. Воевода — это тот, по чьему приказу был организован отряд самообороны «Белые орлы», истреблявший во время войны хорватов и мусульман, тот, кто утверждал, что хорватов надо перерезать, причем не ножом, а ржавой чайной ложкой. Воевода-2 пришел ему на смену, а вот эти — остальные, кто за столом, — они преступники, ну конечно, еще несколько инвалидов — кто без руки, кто без ноги, может быть, они бойцы из отряда Аркана, демонстрирующие таким образом поддержку вдове командира, силу убеждений, из-за которых навсегда останутся калеками. Заканчивает Стана свой комментарий модной в Белграде шуткой насчет того, что самое место для будущего правительства Сербии — Гаагский трибунал.

— Мне все это не нравится, — ворчит Ален, — то есть совсем не нравится, просто ужас как.

А Воевода-2 тем временем подходит к нам, окруженный шлюхами в тряпках от Версаче, и хлопает Алена по спине — привет, дескать, Francuzi, ха-ха-ха!