Рядом – соблазн революционный, более жесткий, чем оттепельный: интеллигенция, пишет Кормер, “неравнодушна к словам «крушение», «распад», «скоро начнется» и т. д.”.

Соблазн технократический известен нам не только по временам “гаджетной модернизации” по Медведеву, когда казалось, что если каждого гражданина России вооружить айпадом, то страна тут же станет европейской, но и, в принципе, по длинной эпохе Путина, которого в иные времена было ошибочно принято представлять публике как “русского немца”, глубоко рационального политика. Слова Кормера о технократизации власти написаны как будто не более полувека тому назад, а сегодня: “Интеллигенция (к ней Кормер относит и государственную бюрократию. – А. К.) не желает видеть только того, что Зло не обязательно приходит в грязных лохмотьях анархии. Оно может явиться и в сверкающем обличье хорошо организованного фашистского рейха. Оно не падет само по себе от введения упорядоченности в работе гигантского бюрократического аппарата”.

Оставшиеся соблазны – военный, который в иных ситуациях приходит как соблазн квасного патриотизма (смыкающийся “с искушениями национал-социализма и русского империализма”), и он оказался самым серьезным; соблазн социалистический, который в приложении к сегодняшним обстоятельствам оправдывает отступление от нормального развития как необходимый и неизбежный этап; соблазн сменовеховский, согласно которому власть, насытившись террором разной степени интенсивности, переродится в нечто вполне приемлемое и более гуманистическое сама собой – степень актуальности этой идеи после катастрофы 2022 года стремится к нулю.

Удивительно, но Кормер в самое глухое советское время, когда после вторжения в Чехословакию наступил “вельветовый сталинизм”, говорит не просто о соблазнах, но, по сути, о необходимости их преодоления. Казалось бы, что могла сделать интеллигенция в то время? А писатель толкует о ее ответственности за происходящее. О том, что она “явно держит в своих руках судьбы России, а с нею и всего мира”. В контексте жесткого социологизированного кормеровского анализа это не пафосная метафора, а очень рациональная констатация: интеллигенция или, если угодно, элиты несут свою долю ответственности за то, что, генерируя новые соблазны, которые на поверку оказываются лишь новой версией старых, они длят пребывание страны в гибельном анабиозе, по Кормеру, “нового русского мессианизма”.

Post scriptum

Арсений Рогинский: “Уберите Сталина”

Упомянутый в связи с Кормером Арсений Борисович Рогинский – политзэк, правозащитник, историк, филолог, ученик Юрия Лотмана, главный хранитель памяти о жертвах сталинских репрессий, глава “Мемориала”[8]. Умер в 2017 году в возрасте семидесяти одного года. Рогинский вышел из выдающегося поколения. Но даже среди представителей этой генерации сложно найти человека, соразмерного Арсению Борисовичу по масштабу и обаянию.

Однажды прямо на одной из конференций он сказал со знанием дела: “У зэков есть поговорка, она звучит так: «А что менты о нас говорят, так это нам по…» Однако лагерь – это ограниченное число людей. А когда о вас на всю страну говорят, что вы иностранный агент, то есть шпион, – это чудовищное унижение”. Весь опыт жизни Рогинского, родившегося в Вельске Архангельской области, в месте ссылки его отца, – это опыт сопротивления несправедливости. Ему было предложено покинуть страну, он отказался и – сел на четыре года, оттрубив весь срок полностью и выйдя на свободу прямо к началу перестройки. Рогинский прославился своим последним словом на суде – “Положение историка в Советском Союзе”, в котором речь шла в том числе об исторических архивах. Потом Рогинскому придется заниматься архивами дел, заведенных на миллионы советских людей.

Арсений Борисович нашел дело моего репрессированного деда – он страшно заинтересовался его историей, и мы провели много времени, выясняя обстоятельства смерти скромного советского архитектора в 1946 году в Устьвымлаге. В том же лагере, где спустя годы будет сидеть сам Рогинский. Технологию описывать не стану, но номер архивного дела мы благодаря Арсению Борисовичу знали заранее, еще до запроса в соответствующий архив. Именно так – упреждая оппонента ли, противника ли на несколько шагов – Рогинский боролся с государством и, когда надо, работал с ним. “Не верь, не бойся, не проси” – но при этом Арсений Борисович был одним из двигателей процесса установки “Стены скорби”. Если государство согласно – так пусть сделает хотя бы часть доброго дела.

Он знал цену и сталинскому государству, и послесталинскому, и ельцинскому, и нынешнему. “Вы что думаете, – говорил Рогинский, – архивы вот так вот и открылись во времена Ельцина? Ничего подобного”. Он принадлежал к той категории людей, которым, по его собственным словам, власть всегда “или что-нибудь приписывала, или что-нибудь прощала”. Рогинскому пришлось продолжить сопротивление и в постсоветском государстве. Жизнь сделала круг. Выходя во дворик “Мемориала”[9] с пачкой “Парламента найт блю”, он рассуждал о том, как защитить свою организацию. Если называть вещи своими именами – как спасти память о репрессированных государством. Кстати, диссидентские сборники, за которые сел историк Рогинский, так и назывались – “Память”. Государство, неистово сражающееся до сих пор за тотальную историческую амнезию и доведение истории до плаката и комикса, было и осталось врагом Арсения Борисовича, который эту память тихо, покуривая и иронизируя, но с железной последовательностью восстанавливал. По крупицам – размером с человеческую жизнь.

В некотором смысле Рогинский был сторонником “невидимой руки рынка”. В том смысле, что понимал гигантскую роль Сталина – человека, мифа, бренда – в прошлом и настоящем нашей страны. “Уберите Сталина из нашей жизни, тогда воровство и бардак исчезнут сами собой”. Скажете, упрощение. А может быть, попробовать еще раз – после Хрущева и Горбачева, – но на этот раз по-настоящему, и посмотрим, что получится?

Рогинский был из тех, кто ощущал себя свободным в любых обстоятельствах. Советская власть считала его антисоветчиком, а он просто был внесоветским человеком, патриотом истерзанной страны, защитником ее частной памяти от монопольного “права” государства на насильственное забвение преступлений и жестокости.

Даже в том, что Арсений Борисович до последнего курил, как паровоз, а чтобы заснуть, пил кофе на ночь, можно было усмотреть принципиальное сохранение внутренней свободы. В 1980-е в камере-одиночке от соседей-зэков он получил через дырку в стене пачку “Примы”, спички и чифир. Куда уж этому государству запретить Рогинскому курить…

Незадолго до смерти Арсения Борисовича и состоялся тот самый разговор с ним по телефону из квартиры его близких друзей Лены Немировской и Юрия Сенокосова. Голос его, несмотря на почти год тяжелейшей болезни (лечение он проходил в Израиле), был таким же – с бархатной хрипотцой, размышления – как всегда, одновременно ироничными и серьезными. Вполне серьезно он мне сказал, что скоро мы встретимся в Москве. Точно так