И пусть ни Пэк злокозненный, ни духи, Ни домовые, ни шалуньи ведьмы, — Все те, кого нам видеть не дано, —

Пусть небылью своей не докучают[46].

Итак, еще какое-то время я просто неподвижно лежал на спине, глядя на танцующие в очаге языки пламени, и это зрелище навело меня на мысль о танцующих феях. А затем пришло на ум имя Основа[47]: оно как нельзя лучше подойдет персонажу, который станет карикатурой на Неда Аллена. Я даже засмеялся от удовольствия. Потом сел за работу. На улице шел снег. (Я не могу использовать близнецов Плавта, потому что для большинства зрителей такое откровенное переиначивание будет очевидно; так что козни незадачливым влюбленным у меня будет строить сам шаловливый дух Пэк, или Пак.) Все это время Дик Бербедж притопывал, пытаясь согреться, дул на окоченевшие пальцы и чертыхался. Мне же было жарко, словно за окном стояла душная летняя ночь. Сон в летнюю ночь… В следующий момент у меня уже было готово название для новой пьесы.

6 января По пути в таверну я видел ее… Под моими ногами скрипел снег. Она либо недавно откуда-то вернулась, либо первый раз встала с постели после болезни. Наверное, ей очень трудно переносить такие холода… Она стояла у окна и во что-то зябко куталась: на фоне снегопада ее смуглая кожа казалась тусклой и невыразительной, и мою душу переполнила жалость. Я не могу поверить в то, что шалопаи из юридических школ насмехались над ней не только из-за цвета ее кожи; мне не хочется верить, что она — одна из черных шлюх Кларкенвела. Она же просто смуглая, но не негритянка… Проходя мимо ее окон, я набрался наглости и помахал ей рукой, но она не заметила этого или же сделала вид, что не обратила внимания. Дома я снова принялся рифмовать строки любовных сцен. Получилось топорно, даже очень, но времени на то, чтобы сочинить что-нибудь получше, уже нет. Я вложил эти дурацкие вирши в уста Оберона и подумал о том, что неплохо было бы предстать перед моей смугляночкой из окна в образе благородного господина… Нужно будет попросить кого-нибудь из мальчишек посмышленее сыграть роль моего слуги.

9 января В «Театре» по утрам уже идут репетиции. Репетируют одновременно несколько групп, у каждой группы свой эпизод: только так можно уложиться в невероятно сжатые сроки, отведенные на подготовку. Моя пьеса состоит из нескольких сцен, объединенных общим сюжетом.

Сегодня мне впервые представился случай оказаться с ней лицом к лицу и даже — при одной только мысли об этом мое сердце начинает бешено колотиться!

— даже заговорить. Я как обычно шел к себе, когда ее карета поравнялась со мной. Но тут со стороны улицы, ведущей к Спайтлфилдс, появился джентльмен верхом на коне. Неожиданно лошадь под ним поскользнулась и рухнула вместе со всадником в зловонную мешанину из снега и нечистот, напугав тем самым пару в упряжке. Лошади моей смуглянки захрапели, испуганно заржали и шарахнулись в сторону. Я проявил необычную для себя прыть (хотя потом долго не мог отдышаться от такого рывка) — бросился вперед и схватил под уздцы ближайшего из ее коней, бормоча при этом какие-то ласковые слова. Ее кучер спустился с козел, потом в окошко кареты выглянула ее служанка, а потом и она сама откинула с лица вуаль, чтобы узнать, в чем дело. Тогда я подошел, снял шляпу и учтиво поклонился.

— Ничего страшного, все в порядке, там просто оступилась лошадь. Но всадник не пострадал, он тут же поднялся и поехал своей дорогой.

— Я вам ошень благодарна. Спасибо. Подождите, вот, возьмите…

— Ну что вы, мадам, не надо. Я же джентльмен. Я мастер Шекспир из «Театра».

— Вот как? Вы из труппы мастера Бербеджа?

Интересно, откуда она его знает? По-английски она говорит с довольно заметным акцентом, не выговаривая некоторые звуки… Я не мог отвести глаз от ее смуглого лица.

— Так вы видели мастера Бербеджа на сцене, мадам?

— Да, я видела его в «Ришхарде Третьем». И тогда я улыбнулся, не без гордости заметив:

— Очень приятно слышать это от вас, ведь я автор этой пьесы. Буду весьма польщен, если вы почтите своим присутствием наш «Театр».

Но она лишь надменно улыбнулась, ответив:

— Благодарю вас. Но теперь нам пора.

Сказав это, она велела кучеру ехать дальше, оставив меня стоять посреди улицы, по колено в грязном снегу. Я смотрел вслед удаляющейся карете и думал о том, что Г. так больше и не заводил речи о займе тысячи фунтов, а потому я все еще остаюсь литературным поденщиком, которого с радостью приняли бы в число пайщиков театрального товарищества, если бы только он раздобыл эти деньги.

13 января День сегодня выдался таким холодным и промозглым, что мне остается только презрительно посмеяться над своим ремеслом: я вынужден изображать в пьесе знойное лето, цветение и благоухание. Моя смуглянка не показывается на улице, ее дом, на окнах которого закрыты ставни, кажется мрачным и нахохлившимся, как будто ему тоже холодно. А меня уже тошнит от одиночества и этих слащавых стишков. После обеда (весьма обильного, состоявшего из жирной свинины и пудинга) я боролся со сном и мечтал о любви. Я представлял себя придурковатым ткачом Основой в домике изящной смуглой Титании. Ты так же мудра, сколь прекрасна… Глядя на себя в зеркало, я вижу лишь гнилые зубы, жиденькую бороденку, в которой уже появилась первая седина, и дряблую кожу. Дряхлый папаша!..

20 января Сегодня я все-таки сумел взять приступом эту крепость. Пьесу по-прежнему репетируют по частям, но сегодня, слушая монолог, вложенный мною в уста безумного влюбленного Тезея, я понял, что она состоится. Я стоял, приплясывая на месте от холода, потирал руки и поначалу чувствовал себя ископаемым стариком вроде Филострата, но внезапно испытал необычайную гордость за себя как за поэта. Освободившись во второй половине дня (спектакля вечером не было), я по-солдатски бодро направился к ее дому, постучал в дверь и объявил длинноносой девице, ее служанке, что мастер Шекспир хочет кое-что передать ее госпоже. В ответ девица пролепетала что-то насчет того, что госпожа занята, видеть ее никак нельзя и что, возможно, она сама могла бы передать ей…

Нет, решительно ответил я, я явился сюда по личному распоряжению лорда-камергера и не собираюсь обсуждать свои дела со слугами. И тут появилась она… Она вышла в коридор, чтобы узнать, кто пришел. Увидев меня, она сказала: «Ну что же, входите. Сейчас узнаем, что у вас ко мне за дело». Тем же манером я промаршировал — ать-два, левой-правой, левой-правой — в комнату, стены которой были облицованы светлыми панелями. Мы сели в кресла, и тут я передал ей то, с чем пришел, — сердечное приглашение на завтрашнюю постановку «Ромео». Она поинтересовалась, будет ли завтра играть мастер Бербедж, я ответил, что да, будет. Ах, ей очень жаль, но она уже приглашена в гости и обещала там быть. У вас много знакомых в Лондоне, мадам? Да, я часто наношу им визиты. Что же до моей скромной персоны, мадам, то я нахожу жизнь поэта довольно, утомительной. Всего неделю назад я ездил проведать своего близкого приятеля Гарри Ризли, графа Саутгемптона, так вот он мне сказал… Это ваш приятель? Вы дружите с графом Саутгемптоном? Ну вообще-то, среди моих друзей много графов и герцогов; не далее как сегодня утром я имел разговор с герцогом Тезеем… Вы хорошо говорите по-английски, мадам. Ну а какой язык ваш родной? Скажите мне что-нибудь на нем. И она сказала (я это записал): Slammat jalan. Мадам, а что это означает? Эти слова мы говорим, когда кто-нибудь уходит, они означают «пусть твой путь будет легким». С этим напутствием я удалился, но перед уходом все же поцеловал ее изящную, теплую, смуглую ручку.