день, пока не настало время ужина. Я узнала нескольких учеников бабушки, они успели превратиться в подростков, но пришли с мамами. Они говорили о своей учительнице, по очереди сидели рядом с моим отцом на диване, где раньше она коротала часы одиночества, и выражали ему соболезнования на безупречном итальянском языке, которым в иных обстоятельствах не воспользовались бы.

Окна были распахнуты, и по комнате проносились волны холодного воздуха. Я не подошла к открытому гробу, стоявшему посреди комнаты, мне было достаточно видеть ступни ног, которые из него выглядывали. Роза угощала пришедших наливкой и марципанами. Козимо стоял, прислонившись к стене, сложив руки, с подавленным видом. Мама разговаривала с ним, стоя совсем близко, но в какой-то момент прервала разговор и направилась ко мне.

– Идем, – сказала она и, взяв меня за локоть, отвела в мою комнату.

С того последнего лета здесь ничего, абсолютно ничего не изменилось.

– Ты знала о завещании?

– Каком завещании?

– Не лги мне, Тереза. И не проверяй меня. Я знаю, что у вас с ней был уговор.

– Но я же ей никогда не звонила, – сказала я.

– Она оставила дом тебе. И обстановку, и участок земли – все. Включая сторожку, где живет Козимо со своей противной женой.

Я не сразу осознала, насколько важно было то, что она говорила. Завещание, мебель, Козимо. Меня до глубины души взволновал вид моей аккуратно застеленной постели.

Здесь я была с ним. В этой постели я была с ним.

– Послушай меня, Тереза. Этот дом надо немедленно продать. Не обращай внимания на то, что говорит твой отец. Дом разваливается, в нем завелась всякая дрянь, и Козимо готов его купить. Позволь мне заняться этим.

На следующий день состоялись похороны. Церковь в Специале оказалась слишком маленькой – похоже, на церемонию пришла вся деревня, – поэтому у входа собралась толпа, которая загораживала свет. По окончании службы священник подошел к нашей скамье, чтобы пожать нам руки.

– Ты, наверное, Тереза, – сказал он мне. – Бабушка много рассказывала о тебе.

– Правда?

– Тебя это удивляет? – улыбнувшись, спросил он. И погладил меня по голове.

Процессия двинулась на кладбище. В склепе, рядом с нишами, где стояли гробы моего деда и других предков, о которых я ничего на знала, была заготовлена еще одна. Когда могильщик взялся за лопатку и гроб стали снимать с катафалка, отец зарыдал. Я отвела глаза, и в эту минуту увидела его.

Он стоял в стороне, за колонной. Меня поразила его одежда: по ней было видно, насколько мы выросли. Из-под темного плаща виднелся узел галстука. Берн. Встретившись со мной взглядом, он тронул пальцем бровь. Я не поняла, что это было: попытка скрыть смущение или тайный сигнал, который я не сумела расшифровать. Затем он быстро зашагал к часовне и исчез внутри. Когда я снова повернулась к гробу, который в этот момент со скрипом и скрежетом задвигали в нишу, я была в таком смятении, что даже не подумала в последний раз о бабушке. Люди начали расходиться. Я прошептала маме, что приду домой не сразу: надо кое с кем поздороваться. Кажется, ее удивило, что у меня есть друзья в Специале; очевидно, она не представляла, сколько времени я провела здесь, – как в реальной жизни, так и в мечтах.

Я обошла вокруг кладбища, стараясь идти как можно медленнее. Когда я снова подошла к воротам, все уже ушли. Могильщик заделывал нишу мраморной плитой. Я заглянула в часовню: Берна там не было. Тут на меня напала неудержимая паника.

Почти бегом я вернулась в деревню, но, вместо того чтобы свернуть к дому бабушки, направилась к ферме. Прошагать по подъездной аллее к дверям было словно погрузиться наяву в детские воспоминания, воспоминания, которые оставались здесь, нетронутые, невредимые, и дожидались меня. Я узнавала все, каждое дерево, каждую трещинку на камне.

Я сразу заметила Берна, он сидел в беседке под навесом вместе с остальными. И на миг остановилась, потому что даже теперь, когда я стояла тут перед ним, он не поманил меня к себе. Но через минуту я уже была с ними. Берн и я, Томмазо и Коринна, Данко и Джулиана: люди, с которыми мне предстояло разделить последующие годы, несомненно лучшие годы моей жизни, оказавшиеся преддверием худших.

Берн вежливым тоном представил меня, сказал, что я – внучка учительницы, живу в Турине и одно время проводила здесь каникулы. И ни слова больше. Ничего, что позволяло бы угадать, насколько мы с ним были близки. Впрочем, он встал, чтобы принести для меня стул. Томмазо, не глядя мне в глаза, пробормотал соболезнования.

Мне назвали несколько имен, думаю, я была не в том состоянии, чтобы запомнить их с первого раза. На столе появилось пиво, а Джулиана высыпала на стол из пластикового пакета целую груду фисташек. Все тут же запустили в нее руки.

– Я слышала, что ферма продается, – сказала я, чтобы прервать затянувшееся молчание, – но не знала, что ее купили вы.

– Купили? Это ты ей сказал, Берн? – спросил Данко.

– Ничего я ей не говорил.

– Что ж, нам жаль разочаровывать тебя, Тереза, но мы ее не покупали. Ни у кого из сидящих здесь не нашлось бы таких денег.

– У Коринны нашлось бы, – возразила Джулиана. – Достаточно было бы позвонить папе, верно?

Коринна показала ей средний палец.

– Значит, вы платите Чезаре аренду?

Все дружно расхохотались. Кроме Томмазо.

– У тебя отсталые взгляды на частную собственность, Тереза, – сказал Данко.

Берн украдкой быстро взглянул на меня. Он сидел, откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы плаща.

– Думаю, нас можно назвать сквоттерами, – сказал он наконец. – Вряд ли Чезаре в курсе, что мы тут живем, во всяком случае, мы с ним это не обсуждали. Ферма ему больше не нужна. Он теперь живет в Монополи.

– Мы сквоттеры, поэтому у нас тут нет электричества, – сказала Коринна. – Это огромная лажа.

– У нас есть генератор, – возразил Данко.

– Так мы его включаем только на час в день!

– Генри Дэвид Торо жил у озера, покрытого льдом, и у него вообще не было электричества, – продолжал Данко. – А здесь температура не опускается ниже десяти градусов.

– Жаль, что у Торо не было косы до самой попы, как у вашей покорной слуги.

Коринна встала, чтобы подойти к Томмазо, а он отодвинулся на стуле назад, чтобы дать ей пройти.

– Я и сейчас мерзну. Разотри меня хорошенько, – сказала она, прижимаясь к нему. – Разотри, а не гладь, как кошку! Я сказала: хорошенько!

– Выход есть, – сказала Джулиана, соскабливая что-то со своего свитера. – Достать длинный кабель и подключиться к линии «Энел».

– Мы