Что в этой картинке неправильно? — спросил он себя.

Ответ был прост. Бутылка еще полная.

День выдался невыносимый. Каждый, кого он тут лечил, просил его остаться. Некоторые впрямую, почти умоляя. Другие, как Джон, действовали обиняком. Как будто пальцы и крючья впивались в кожу в тысяче мест, пытаясь его здесь удержать, подтащить его к невозможному.

Хуже всего было, что все они и каждый были так чертовски благодарны, и благодарность эта была как скрытый упрек. После пятого приходилось сдерживаться, чтобы не рявкнуть в ответ, не бить наотмашь, чтобы все осталось на правильном уровне врач — пациент, как и следовало.

Но как-то он все это выдержал. Теперь нужно только прополоскать рот. Вот и все.

Он смотрел на бутылку, вспоминая те первые горячечные часы после свержения Кулака, когда он был пьян открывшимися возможностями. Он позволил себе думать…

Марши схватил бутылку, и лицо его скривилось в горькой попытке улыбнуться над собственной наивностью. Горячий был жест — бросить пить. Я снова цел. Мне это больше не нужно.

— Дерьмо я полное, — буркнул он про себя, наливая в рюмку чистую истину.

Поднял рюмку. Водка сверкала обещанием.

Наконец-то установить контакт с пациентами — будто благоволящая вселенная решила удовлетворить его самое горячее желание.

На несколько великолепных часов.

Но очень быстро выяснилось, что он оказался в положении человека, блуждавшего годами в тисках жажды в иссохшей пустыне и вдруг брошенного в середину огромного озера. Неудивительно, что он начал тонуть. Слишком их было много, слишком сильно они нуждались, и каждый из них хотел от него кусочек.

Это был отрезвляющий эксперимент, который заставил Марши отступить назад и пристально всмотреться в ситуацию. Работу все равно необходимо было делать, но он заходил не глубже, чем требовалось, придерживаясь твердого берега отстраненности.

На короткий миг он забыл, кто он такой, но пришел в чувство. Он как был, так и остался бергманским хирургом. Это значило, что рано или поздно ему придется лететь дальше. И это еще одна причина не слишком сближаться.

Время отбытия наступило. Как было всегда и как всегда будет. Он напомнил себе, что сотни раз уезжал из многих мест, даже не оглянувшись.

Марши поднес рюмку к губам и закрыл глаза.

И отсюда он тоже улетит. Всего через несколько часов он оставит этих людей у себя за спиной. Как свалит с плеч глыбу.

Или груз.

Водка пошла хорошо, и на глазах показались слезы.

Ангел шла полутемным туннелем. Она спешила, но заставляла себя двигаться медленно и расчетливо. Из тех, мимо кого она шла, некоторые улыбались ей. Она отвечала улыбкой, каждый раз тщательно не показывая зубов.

Для этого ей пришлось много часов тренироваться перед зеркалом. Отраженное им лицо все еще было для нее откровением. Глаз ангела из стекла и металла все еще оставался в нем, но при этом она видела гладкое и белое молодое женское лицо. И эта незнакомка в зеркале — она.

Постепенно она начинала понимать, что лицо это довольно симпатично. Ей уже много кто говорил, что она красива — только не тот, от кого она больше всего хотела бы это услышать.

Но улыбаться пока еще надо осторожно. Если открыть губы, покажутся зубы. А они уж никак не симпатичные. Теперь она поняла, какими им полагалось быть. Их заточили до бритвенной остроты и покрыли белым и красным керамилом для той же цели, для которой татуировали лицо: чтобы наводить страх и ужас.

Эта цель достигалась до сих пор. Острые зубы самую милую улыбку превращали в воспоминание о Сцилле, выступающее, как закопанный под тонким слоем земли скелет. И она изо всех сил старалась их прятать.

Это он стер лицо Сциллы, наложенное на ее собственное, одним движением своей невидимой руки. Она тогда наполовину спала и наполовину бодрствовала, но ощутила, как это произошло, ощутила острее, чем все, что было в жизни раньше. Это прикосновение пришлось куда глубже поверхности ее металлического панциря, глубже спрятанной кожи, в какой-то тайный уголок, о котором она даже не догадывалась.

Ужас и боль, которые она причиняла, будучи Сциллой, не могли быть убраны так же легко или кем-то другим. Это она знала. В ее новой жизни было очень мало определенностей, но это была одна из них.

Не только за ее улыбкой таилась Сцилла, ожидая, пока она забудется, но и каждую мысль и действие надо было обдумывать, чтобы не впасть в образ мыслей и действий Сциллы. Грань между тем, кем она была и кем хотела быть, была тонкой и куда как хрупкой.

Бывали минуты, когда невозможным казалось восстановить ее жизнь Ангела, а не той, другой. Она все еще носила ангельскую кожу — экзот, как он это называл, и от этого было еще труднее. Пока эта кожа была частью Ангела, она не могла не напоминать и Ангелу, и остальным, кем она была и что с ними делала.

Она проснулась от долгого темного сна — жизни Сциллы, и увидела, что не нашлась, а потерялась. Все, что она знала и во что верила, подверглось сомнению. Утратившая цель, с разрушенной личностью, она была как создание, обученное делать работу, которой больше не существует.

Теперь она точно знала, кем была Сцилла — чудовищем, созданным другим чудовищем, чтобы, не рассуждая, выполнять чудовищные действия. Не больше чем человек, а меньше.

Не было никакой возможности узнать, была та тяга служить, быть полезной, которую она черпала из себя самой, ее внутренним свойством или программой, вложенной Кулаком. В конце концов она решила, что это не важно. Это было то, что делали люди, которыми она больше всего восхищалась, а чтобы быть хорошим человеком, надо подражать действиям хороших людей.

Служба дала ей обновленное ощущение цели и способ искупления своих грехов. Серебряная кожа и жилы, из которых она была создана, помогали ей эффективнее устранять вред, который породил ее бывший господин. Они давали ей возможность выкупить у Братства прощение. То прощение, которого она иногда сомневалась, что заслуживает.

Этот выкуп осуществлялся долгими часами работы вместо машин, поскольку Кулак своим декретом велел запереть все инструменты как потенциальное оружие и соблазн вредительства. Экзот позволял ей действовать там, где нужны были бы лебедка, кран или двадцать здоровых мужиков. Она стала двигателем для вагонеток, которые таскали на переработку руды и льды. Она стала человеком-грейфером, разрывающим каменную грудь Ананке керамиловыми когтями, работающей так, будто это она собственные грехи выковыривает из себя крошку за крошкой.

Она свернула за угол в главный туннель. К ней бежал Элиас Актерелли, и его коротенькие ножки несли его обычной лихорадочной рысью. Под мышкой у него была связка одеял, на другом плече мешок, и за ним бежали трое ребятишек. Несомненно, он бежал к импровизированному лазарету, построенному в бывшей столовой.

Он притормозил и улыбнулся: