Чезаре навострил уши и жадно вслушивался в разговор, стараясь запомнить слова и фразы, которые следовало обдумать.

— Что же вы не претворили в жизнь свои теории на этот счет? — спросил его капитан Казати.

— Я игрок. — В голосе полковника появилась особая нотка. — Игроки живут, лишь когда рискуют, и выигрывают, когда теряют. Боюсь, что это не совсем понятно для вас. Нужно самому испытать, что значит поставить на карту свою жизнь, чтобы понять это. Мечта о философском камне, который превращает металл в благородное золото. Величайший грех — жажда всемогущества. Это сродни исступлению великих мистиков. В тревожном и возвышенном мире игроков есть свои столпники и анахореты. Демон, который искушает тех и других. Есть те, кто спасается в чистоте, и те, кто погибает в грехе. Нередко поэтому итог жизни дворянина, посвятившего себя игре, подводит револьверный выстрел в висок. — Он был искренен, этот полковник, но собеседник не внял ему.

— Это, конечно, красивые фразы, — согласился Казати, — но я не думаю, что их будет достаточно, чтобы убедить моего отца выслать вам еще полторы тысячи лир. После всего, что вам уже было выплачено, это покажется ему уж слишком.

— Я не считался, когда позволил вам взглянуть на планы расширения строительства в Милане. Мне показалось тогда, что ваш отец готов на большее.

— Мы на войне, полковник. И мы практичные люди.

— Через два дня я должен заплатить карточный долг. Тысячу пятьсот лир. Если не заплачу — это бесчестье, позор. Без этой суммы я буду вынужден пустить себе пулю в лоб. — Его голос звучал униженно, покорно, как голос человека, готового на все.

— Боюсь, вы меня неверно истолковали, — сказал капитан Казати. — Наш разговор окончен. — Он поднялся и попрощался, щелкнув каблуками по-военному.

Чезаре вскочил со своего места вовремя, поскольку его начальник, взяв ключ у портье, уже направился вверх по лестнице. Он догонит его позднее, чтобы помочь ему переодеться для обычной встречи в кругу офицеров в борделе. А сейчас у него было дело поважней.

Полковник Феррари вышел из читального зала. Бледный, но спокойный, уже решившись, возможно, привести в исполнение то, о чем он поведал своему собеседнику. Он направился к своему автомобилю, где его ждал водитель.

— Синьор полковник, — окликнул его Чезаре.

— Что такое, солдат? — с удивлением спросил тот, останавливаясь.

— Вы потеряли вот это, синьор, — ответил Чезаре, протягивая ему скрученные банкноты: одну в тысячу лир и пять по сто.

— Потерял? — спросил полковник, словно во сне, глядя на незнакомого солдата, который вкладывал ему в руку деньги, которые избавили его от бесчестья и, возможно, даже спасли его жизнь.

— Они выпали из кармана вашей шинели, синьор.

Полковник Феррари посмотрел на банкноты, посчитал их, оглядел парня, потом снова деньги.

— Здесь все точно, — сказал он.

— Я рад за вас, — сказал Чезаре, глядя ему прямо в лицо своими пронзительными голубыми глазами. — Беда, если б я их не заметил.

Офицер медленно наклонил голову в знак согласия.

— Но ты их заметил, — сказал он, узнав в нем денщика капитана Казати. — Как тебя зовут?

— Рядовой Больдрани Чезаре. Милан.

— Есть время совершать поступки и время вопрошать, почему они совершаются. Благодарю. — Он протянул руку, которую парень пожал, почувствовав в этом рукопожатии какую-то неожиданную силу. — Спасибо, солдат. Если когда-нибудь ты потеряешь деньги, надеюсь, тебе тоже встретится человек, готовый вернуть их.

— Маловероятно, синьор, что я окажусь в подобной ситуации.

— Могу я сделать что-нибудь для тебя? — К полковнику возвращалась утраченная было любезность и уверенность.

— Запомните мое имя: Чезаре Больдрани. Я из Милана.

Чезаре действовал инстинктивно, подобно игроку, делающему ставку наугад. И только когда рулетка остановится, станет ясно, был ли выигрышным этот номер.

К тому времени, когда Чезаре Больдрани узнал, что капитан Бенедетто Казати и в самом деле из семьи тех самых графов Казати, которые имели капеллу на кладбище Караваджо, он уже научился не удивляться провидению судьбы. Все мы появились на свет благодаря счастливому случаю и многим обязаны случаю в своей жизни, хотя чаще ставим это в заслугу себе. Не по воле ли случая побеждают и в войне, казалось бы, уже проигранной?

— Мы с тобой видели все, — сказал капитан Казати, — значит, скоро конец войне.

Войска Антанты продвигались вперед на Западном фронте, Россия на Востоке истекала кровью в гражданской войне. Царь Николай и его семья были убиты восставшими, Москва объявлена новой столицей. Разрушение и смерть вошли в жизнь каждого, к ним привыкли, притерпелись, их уже почти не замечали.

— Да, синьор капитан, — ответил Чезаре.

Он сильно возмужал, взгляд его пронзительно голубых глаз стал еще тверже и загадочнее. Едва заметный белый шрам на щеке делал его особенно привлекательным. Этот след от пули был отметиной, точно смерть приласкала его и отступила.

— Что ты собираешься делать после войны? — спросил его Казати.

— Еще не знаю.

Он убирал в его кабинете и сознательно медлил, чтобы продолжить начатый разговор.

— Прежде всего, я думаю, мы устроим себе прекрасный отпуск, — потягиваясь, сказал капитан.

Яркое зимнее солнце проникало в комнату, солнечные зайчики перебегали с мебели на стены, резвились на гладко окрашенном полу, радуя глаз.

— Хорошо бы, синьор капитан. — Он умел быть молчаливым, не раздражая собеседника, а, наоборот, вызывая своим сдержанным участием на откровенный, доверительный разговор.

— У тебя все еще на уме твоя прачечная? — спросил его Казати.

— Иногда я о ней думаю, — ответил он.

Матильда не переставала писать ему и присылала посылки, которые он получал, особенно с тех пор, как оказался при командном пункте и почта приходила регулярно. Она писала, что работы прибавилось, что нужно думать о покупке новых машин, и давала понять, что сердце ее истосковалось по нем и постель ее пуста.

— Иногда я о ней думаю.

Он и в самом деле думал о прачечной, думал о Матильде, но за этот год многое изменилось вокруг, и сам он изменился внутренне. Он видел в лицо смерть и обнаружил, что она не так страшна, как он себе раньше представлял, что она больше похожа на крепкий сон, чем на страшную муку. Он понял, что человек не боится сна, который есть отсутствие жизни: он боится лишь муки, которая предшествует ему. Относительно себя он уже твердо решил: когда придет его час, он вернется в небытие, из которого произошел, не делая из этого слишком большой трагедии.

— А как твои живут, хорошо?

— Сестра в порядке. А брат, как и младшие, умер. — Он говорил об этом, как простые люди говорят о неминуемых вещах, спокойно, почти бесчувственно. Для него это была лишь часть неизменного порядка вещей, включающего в себя и бренность человеческого существования, и переменчивость самой жизни.