– Не понимаю, – сказала Корделия, когда они отложили в сторону последнюю коробку и вернулись в студию. – Если они разрешили ему оставить при себе все личные вещи, тогда почему отняли кисти, краски и прочее?

– Я думаю, – ответил Гарри, – что де Вере, – (Корделия сказала ему, что не уважает своего деда), – скорее всего, уничтожил все его личные бумаги.

Он стоял возле аналоя с «Утопленником», изучая лицо старика, уже не в первый раз за сегодняшнее утро; казалось, оно особенно притягивает его. Сняв скобы, удерживавшие последнюю панель, он мог разглядывать эту доску, не выкладывая работу целиком.

– Тогда почему он не уничтожил все остальное?

– Ну… если даже отбросить мысль о его безумии, похоже, он убрал все следы, которые могли бы вывести нас на Сен-Клера. И это наводит меня на мысль о том, что он хотел, чтобы никто и никогда не нашел художника. Значит, все-таки было что-то незаконное в присвоении им этих картин… И если предположить, что вы бы не проявили к ним интереса и оставили их запертыми, тогда в назначенное время вся коллекция была бы сожжена и никто бы так и не увидел этих творений. Де Вере действительно удалось бы стереть все следы существования Сен-Клера. «Здесь лежит тот, чье имя знает лишь вода…» Он замер, не сводя глаз с лица утопленника.

– Но теперь, если мы найдем его – а я чувствую, что он еще жив, – мы сможем исправить несправедливость и спасти картины. Навсегда.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказала Корделия. – Но предположим, мы найдем его и выяснится, что все это по праву принадлежит ему, тогда я лишусь дохода и дядя будет вынужден продать этот дом. Я не к тому, что мы не должны пытаться найти его, – мы обязательно это сделаем, но дядя будет страшно переживать. Он любит Ашборн, и я тоже, и мне ненавистна мысль о том, что мы его лишимся по моей вине.

Она вдруг подумала о том, что дядя и тетя не вечны – и что будет с Ашборном после их смерти? Но развивать эту мысль ей не хотелось.

– Насколько я понял из завещания, такой исход совершенно не обязателен. К тому же Сен-Клер будет безумно счастлив увидеть свои картины здесь; вряд ли он захочет причинить вам боль, поверьте. К тому же, чтобы доказать свое право на картины, он должен будет судиться с попечительским советом, а это слишком дорого. Нет, моя идея заключается в том, что мы будем хранить картины все время, пока существует совет попечителей, но если мы сможем восстановить доброе имя Сен-Клера, тогда попробуем убедить попечителей в том, что картины нельзя сжигать; ведь если они станут общественным достоянием, никого нельзя будет упрекнуть в наживе.

Корделии показалось, что в цепочке его рассуждений слишком много «если», но его фраза «мы будем хранить картины» привела ее в восторг. Она сидела, устроившись на подоконнике возле открытого окна и вдыхая теплые запахи цветущего сада. Портрет Имогены де Вере с ее спокойным и ясным взглядом привычно стоял на мольберте, и казалось, будто художник только что отложил свои кисти. «Да, – подумала она, – нам действительно удалось побороть зло; проклятие обернулось Божьим даром. Не будь этих картин, я бы никогда не встретила Гарри; а теперь эта комната станет нашей обителью, пока мы не обзаведемся собственным домом». Гарри принял приглашение дяди Теодора посетить их и в следующий уик-энд, причем так охотно, что она уже почти не сомневалась в его чувствах… И возможно, настанет день, когда они отыщут Генри Сен-Клера, привезут его сюда и покажут, что его картины живы. Если бы только с ними была Имогена, все было бы просто замечательно. Жаль, конечно, что Генри Сен-Клер не написал автопортрет; но она так явственно представляла его себе, что это уже не имело значения. Он был очень похож на Гарри… который вновь погрузился в созерцание «Утопленника»; он то наклонялся к его лицу, то отстранялся, прослеживая превращение юноши в старца и обратно.

– Что вас так привлекает в нем? – спросила Корделия.

Он поднял на нее взгляд и, казалось, не сразу сообразил, кто она.

– Не знаю… он притягивает меня, вот и все. То, как он меняется… кажется, что-то знакомое, но я не могу вспомнить…

Он опять сложил переплет, закрыл крышку и словно очнулся ото сна.

– Может, прогуляемся? – предложил он. – До вечернего поезда еще много времени.

– О да, – охотно откликнулась она, и момент неловкости был забыт.

Беатрис вернулась домой на следующий день. Хотя Корделия и подозревала, что дядя Теодор провел с ней беседу и наказал вести себя подобающим образом, Беатрис делала вид, будто не замечает происходящих в доме перемен; она даже не спросила, куда делся портрет бабушки. Возвращаясь с Гарри со станции в следующую субботу (теперь уже они шли, взявшись за руки, тем более что и дорога была скользкой после дождей), Корделия предупредила его, что сестра может держаться холодно и неприветливо, так что не следует обижаться, если она вдруг покажется ему дикаркой, притом воинственной. Но на этот раз Беатрис вела себя совершенно иначе. Как только ее представили Гарри, ее обычная надменность улетучилась, она вдруг сделалась застенчивой и молчаливой. За ланчем Корделия заметила, что сестра очень бледна; она почти ничего не ела и говорила мало, хотя внимательно следила за ходом беседы, не сводя глаз с Гарри и Корделии. А потом Беатрис удивила ее еще больше, когда, помогая ей убирать со стола, робко спросила, нельзя ли ей подняться вместе с ними в студию, чтобы посмотреть картины.

Не желая показаться невежливой в присутствии Гарри, Корделия согласилась, надеясь на то, что сестре хватит и пятнадцати минут, чтобы все увидеть. Но Беатрис задержалась чуть ли не на два часа. Она задавала такое количество вопросов и так внимательно слушала ответы, что в итоге выпытала столько информации, сколько, наверное, не дал ей и дядя Теодор, когда два месяца назад рассказал историю завещания. При этом было непохоже, чтобы она положила глаз на Гарри. Скорее, она вела себя как маленькая девочка, польщенная вниманием любимой старшей сестры и ее друга. Она отметила, с каким вкусом Корделия обставила студию, с восхищением осмотрела картины, выказывая неподдельный интерес, и Корделия вдруг задалась вопросом: а так ли уж хорошо она знает свою сестру?

Особенно заинтересовал Беатрис «Утопленник», которого она долго разглядывала, прежде чем попросила Гарри объяснить, как достигается эта странная метаморфоза, когда юное лицо на глазах старится. Пока они беседовали, Корделия, стоя чуть поодаль, поймала себя на том, что сравнивает лицо Беатрис с лицом на портрете – точно так же, как это делал Гарри в первый день их знакомства. И дело было не в обычном сходстве – лицо у Беатрис было узкое, форма глаз совсем другая, цвет волос, скорее, пепельно-коричневый, но никак не медный, – но вот посадка головы, аура… У Корделии вдруг возникло ощущение, будто сорвали вуаль, но не с портрета, а с Беатрис, которая все слушала Гарри – внимательно и восторженно, в ней не было и следа от прежней заносчивости. Но чаще всего она адресовала вопросы Корделии, в то время как Гарри наблюдал за сестрами, видимо сбитый с толку неосведомленностью Беатрис в вопросах семейной истории. Как он позже признался Корделии, когда ей все-таки удалось утащить его на прогулку в Херствуд, если бы он не знал заранее, то подумал бы, что они с сестрой лучшие подруги.