— Пошли на хрен! — огрызнулся я. — Я что, к проституткам иду? Просто познакомиться.

— А если просто, дрыхни в палате, — не менее категорично ответили мне.

Вместе с ребятами сходил в парк. Познакомился с женщиной. Недели две встречались. Зоей ее звали. Наполовину молдаванка, наполовину — хохлушка. Посмотрел я, как люди в тылу живут, и понял фразу про «женихов с подарками». Фрукты, овощи в тех краях водились, а с хлебом, крупой, не говоря про мясо, сахар, было туго.

Стесняясь бедноты, Зоя выставляла тарелочку с вареной свеклой, лепешки из ржаной муки пополам с кукурузой. Свекла заменяла сахар, который пили с морковным чаем, а лепешки разваливались в руках. Мяса, как такового, не водилось. Зоя получала или покупала какие-то обрезки, которые вымачивала в соленой воде, а затем, порезав на крошечные кусочки, долго варила. Получался суп с непонятным запахом.

Видя все это, я старался принести что-нибудь вкусное. У Зои был сын, лет пяти. Вечером он меня всегда ждал. Знал, что с пустыми руками не приду. Но цены на рынке были сумасшедшие. По совету ребят сходил к хозяйственникам. Как и везде, они подворовывали, но купить яичного порошка, сахара или банку американской колбасы было у них дешевле, чем на рынке. Однажды, доедая бутерброд с колбасой, мальчик спросил:

— Дядя Слава, ты теперь у нас жить будешь?

Я покраснел, а Зоя засуетилась, сунула ему печенье и сказала, чтобы дурацких вопросов не задавал. А у меня все любовное настроение в тот вечер испарилось. Полежали, пообнимались, и отправился ночью опять в госпиталь.

Через несколько дней на обходе меня осматривали особенно долго. Майор, завотделением, трогал заживающие раны.

— Залежался, наверное? — улыбаясь, спросил он. — Будем выписываться?

— Выписывайте.

Он нажал пальцами на один из шрамов-бугорков. Выступили светлая жидкость и кровь. Глядя майору в глаза, я проговорил:

— Распорядитесь насчет вещей. Гимнастерку подштопаю, то-се… после обеда буду готов.

С нашим братом не церемонились. Уходили из госпиталя и хромые, и с кое-как затянувшимися ранами. На врачей нажимали сверху, фронт нуждался в людях. Считали как? Пока в запасном полку прокантуешься и до места службы доберешься, будешь совсем здоровым. Но майор явно смутился. На открывшуюся ранку смотрел хирург, еще какой-то врач, медсестры.

— Обработайте, гляньте остальные раны. Надо еще подлечить.

И, не теряя авторитета, решительно вышел из палаты. А все поняли, что моя досрочная отправка чуть не получилась из-за вмешательства зловредной медсестры Люды.

Перед обедом, когда она раздавала лекарства, раненный в руки и голову артиллерист отчетливо проговорил:

— Сучка…

Люда вскинулась, едва не уронив поднос с порошками и таблетками, но артиллерист, глядя в окно, повторил:

— Сучка, вон, в саду бегает… Неплохо им тут живется.

Дней через пять я прошел комиссию и вместе с младшим лейтенантом Лехой был признан годным к дальнейшей службе. К тому времени у него с молоденькой медсестрой Светой крепкая любовь сложилась. Света ходила с красными глазами и все свободное время проводила с Лехой. Смотрел я на них, и тоска брала. Леха совсем мальчишка, недавно шестимесячные курсы лейтенантов окончил и после первого боя в госпиталь угодил. Наивный, честный парень. Такие чаще всего гибнут.

А Костя Журин вывернулся. Не зря жаловался на температуру и плохое самочувствие. Оказалось, он пообещал жениться на медсестре Зине, а та, будучи старшей в отделении, сумела продлить ему лечение. Журин, глядя, как мы собираемся, вздыхал, жалел, что ему еще в госпитале торчать, а мы врага бить пойдем. Данила Колышкин, которого переводили в команду выздоравливающих, съязвил:

— Брось, молодожен хренов! До зимы возле бабы прокантуешься. А зимой, глядишь, войне конец.

Когда прощались, Журина в компанию не пригласили. Собрались в последний раз на нашей полянке с Данилой Колышкиным, Лехой, медсестрой Светой, взяли за компанию еще кого-то из ребят. Немного выпили. Света принесла нам сладких булочек, которых не скоро снова попробуем. Крепилась, а потом, немного выпив, повисла на шее у Лехи:

— Убьют тебя, Лешечка! Я с тобой на фронт сбегу.

Кое-как успокоили девчонку. Обнялись напоследок, и прощай, госпиталь. С Зоей увидеться не сумел. Она работала, а у меня времени ждать не было.

Рота располагалась в землянках и брезентовых палатках, замаскированных в лесу, южнее румынского городка Рэдэуцы. До линии фронта, который стоял на этом участке неподвижно несколько месяцев, было километров тридцать.

Приняли меня как родного. Николай Егорович Тимарь устроил в своем блиндаже торжественный ужин: жареная баранина, картошка, сыр, разные овощи и крупные дымчатые сливы. Напитков тоже хватало, так что посидели хорошо.

В роте произошли кадровые изменения, появились новые люди. Василь Левченко не сообщил мне тогда, в госпитале, что его назначили заместителем командира роты по строевой части. Обогнал меня бывший помощник, три звездочки уже на погонах носил и два ордена Отечественной войны на груди. Вместо замполита у нас появился по штату агитатор, капитан Бутов Борис Семенович. Упитанный, видный из себя мужчина, лет тридцати. Пришли два новых командира взводов, чем-то похожие друг на друга, молодые, крепкие, у каждого по медали.

Мне объявили, что я теперь командую 1-м взводом (тоже, считай, повышение). Матвей Осин, после недолгого спора, был переведен ко мне помощником. Федор Бульба, еще более растолстевший, ткнулся в щеку усами и расцеловал:

— Жив, Славка! Значит, и дальше будем жить.

Посидели хорошо. Борис Семенович, наш новый политруководитель, мне не понравился. Почему, сам не пойму. Может, форма его выделялась вычурностью. Блестящие хромовые сапоги (не слишком практичная вещь на передовой), обшитые серебряной нитью погоны, Красная Звезда на целлулоидной подкладке, вырезанной по форме ордена. Трофейная кобура с «парабеллумом».

В принципе, ничего необычного. Но пахло пижонством. И не полевая форма, и не парадная. В такой на танцы ходить. И еще «парабеллум». Майор Тимарь тоже носил этот немецкий пистолет, но то был его законный трофей, так же как массивный «вальтер» у Матвея Осина. А Бутов, я слышал, в боях еще не участвовал.

— Много, наверное, работы, товарищ капитан? — не выдержав, поддел я агитатора. — Публика у нас своеобразная.

— Меня этим не испугаешь, — важно ответил Бутов, разгрызая баранью кость. — Политработа легкой не бывает. В госпитале как у раненых настроение? Крутом наступают, Белоруссию освободили, наверное, в бой все рвутся?

Язык нередко подводил меня в жизни. И сейчас, при первой встрече, я сумел ляпнуть, что думал:

— Куда раненым рваться? Они уже свое получили. У кого легкие продырявлены, кого осколками нашпиговали (я чуть не добавил, «как меня»). Без рук, без ног лежат. Этим вообще непонятно, куда рваться.