– Как тяжело, – сказал я, – чувствовать себя причастным к чьей-то гибели.

– Брось, не надо, – попросила Светлана.

Пыталась успокоить, но это было излишне.

Если бы я послушался Демина! Он настаивал на том, чтобы я прогнал Гончарова. Если бы я это сделал, Гончаров не попал бы под пули.

– Не надо, – повторила Светлана, словно прочтя мои мысли.

К кофе мы так и не притронулись. Пили коньяк, за час почти опорожнили бутылку, но я совершенно не чувствовал опьянения. Светлана, кажется, только терла покрасневшие глаза.

– Я постелю тебе на диване, – предложил я.

– Да.

Когда я вернулся на кухню, Светлана была уже совсем никакая. Наконец коньяк сделал свое дело. Я перенес ее на диван и собственноручно раздел. Она тянулась ко мне и все норовила прижаться. Так тянутся не к мужчине, а к матери – чтобы защитила и помогла забыть о беде.

– Все будет хорошо, – шепнул я ей. – Спи.

Я лег в другой комнате. Слышал, как дышит спящая Светлана, а сам заснуть не мог. Вспоминался Гончаров, еще живой. Я снова видел, как он сидит за столиком в ресторане – спокойный, значительный, великодушный. Секретный космонавт. Победитель в Третьей мировой войне. Он так рвался в нашу программу. Наверное, спал и видел себя героем телепередачи. И еще не знал, чем эта история закончится лично для него.

Касаткин пришел в наш офис сам, лично. Такого, кажется, до сих пор ни разу не случалось. Глава телеканала на то и первое лицо, чтобы царствовать, и не царское это дело – по холопам бегать, но сегодня был особый случай.

Он вошел и встал в дверях. Скорбное лицо, под глазами круги. Сказал глухим голосом:

– Здравствуйте. – И сразу, без перехода: – Это удар по всем нам. Боль и боль – больше ничего в душе.

Он сейчас совершенно не был похож на чиновника. С истерзанной душой, в одну ночь постаревший человек. Он пожал мне руку и долго держал ее в своей ладони.

– Слишком далеко все зашло, – сказал Касаткин. – Будь осторожен, Женя.

– Я не боюсь.

– И совершенно напрасно, – попенял Касаткин.

Он имел право так судить, с высоты-то прожитых им лет.

– Осторожность и еще раз осторожность, – сказал Касаткин. – Пока этих негодяев не сыщут.

Насчет того, что сыщут, тут я был пессимистом. Пессимист – это бывший оптимист, в какое-то мгновение ознакомившийся с милицейской статистикой.

Распахнулась дверь, ввалился Гена Огольцов, увидел крайне расстроенного шефа, смутился и попытался отступить за порог, но Касаткин с хмурым видом сказал:

– Ну что же ты? Заходи. – И опять обернулся ко мне, продолжил прерванный разговор: – Мы эту нечисть выметем, Женя, обязательно, в самое ближайшее время это сделаем.

Потер воспаленные глаза.

– Я за конкуренцию, – сказал он. – Но без дикостей, а если начинают стрелять – тут надо каленым железом.

– Там пока не все ясно, – сообщил я. – Если честно, нет стопроцентной уверенности, что случившееся связано с нашей программой.

– Не обманывай сам себя. Виновные известны и понесут наказание!

Касаткин рубанул воздух рукой, и Гена Огольцов даже вжал голову в плечи.

– Разворошим муравейник! – посулил Касаткин. – И всех, кто причастен… кто хотя бы повод к случившемуся давал… кто хоть пальцем шевельнул, помогая убийцам…

Снова рубанул воздух. Сейчас уже не казалось, что он невыспавшийся и усталый. Разъяренный лев, да и только. Я на всякий случай кивнул, подтверждая его правоту, хотя и не все понял. Касаткин потрепал меня по плечу.

– Ты всегда можешь рассчитывать на меня, – сказал он. – В любую минуту. – Повел взглядом, увидел Огольцова и добавил: – В нашем доме нехороший дух. Здесь надо проветрить, хорошенько проветрить, пока все окончательно не сгнило.

Метафора, надо полагать. Я, честно говоря, опять не очень хорошо понял Касаткина, но зато с изумлением увидел, как изменился в лице Огольцов.

– Ладно, мне пора, – сказал Касаткин. – Вы меня извините, работы много.

Вышел, на прощание всем пожав руки. Всем, кроме Огольцова.

– Что случилось, Гена? – спросил я.

Огольцов дернул плечом. Смотрелся он сейчас неважно.

– У Касаткина к тебе претензии?

– Ты Касаткина не знаешь? – взорвался Гена. – Он всех нас переживет! Всех съест, а сам останется! Он заранее ищет стрелочников! Ты разве не видишь?

– Каких стрелочников? О чем ты говоришь?

– Об истории этой! Об убийстве! Это же тридцать седьмой год – то, что сейчас делает Касаткин! Он назначил тех, кому быть жертвой, а сам останется вовсе ни при чем!

– Я не понимаю…

– Тут понимать нечего. В его хозяйстве непорядок, стрельба и прочие гадости, и хотя он ни при чем, но надо же подстраховаться. Делается все просто – намечается жертва, просто переводятся стрелки, сам Касаткин уходит из-под удара, ну а мы, естественно, по уши в дерьме.

– Мы – это кто?

– Я, к примеру, – плачущим голосом произнес Гена.

Ему, похоже, совсем не хотелось быть жертвой.

– В любом деле должен быть громоотвод. Сейчас громоотвод – это я.

– Но почему ты?

– А вы у него спросите! Я – генеральный продюсер, по роду своей деятельности общался с Боголюбовым, так что моя кандидатура проходит на ура! Связка удобная – я и Боголюбов. Ты понял?

– Нет. При чем тут Боголюбов?

– Ну вот убийство это…

– Еще ничего не ясно, Гена. И Боголюбов запросто может оказаться ни при чем.

Гена недоверчиво посмотрел на меня.

– Так ты что – ничего не знаешь?

Тут уж я насторожился. Гена не дал возможности слишком долго пребывать в неведении.

– Ты разве не знал? Боголюбов арестован. Сегодня утром.

Известие об аресте Боголюбова подтвердилось на следующий же день. Меня вызвал в прокуратуру Ряжский.

– Надо прояснить кое-какие детали, – сказал он, когда мы с ним разговаривали по телефону.

Его голос был сух и бесцветен. Человек при исполнении – так следовало понимать.

Я приехал в прокуратуру. В кабинете, кроме самого Ряжского, не было никого. На столе перед следователем лежала папка, он прикрыл ее, едва я распахнул дверь.

– Проходите, – сказал Ряжский.

Именно таким я его себе и представлял, разговаривая по телефону, – озабоченным и хмурым. Похоже, колесо следствия раскрутилось и Ряжскому было не до сантиментов – работа диктовала поведение.