Я усадила его в кресло у очага, а сама села на свое прежнее место рядом с круглым столиком, где лежали книги Уильяма Эшли. Эмори откинулся на спинку, вытащил сигареты и предложил мне. Я покачала головой, а он закурил и выпустил облачко дыма.

– Вчера вечером Джеймс звонил герру Готхарду.

– Да, он говорил, что позвонит.

Я произнесла это как можно более безразлично. Эмори, подходя к двери, конечно, видел, что я говорила по телефону. Я помнила, что к концу разговора обращалась к герру Готхарду по фамилии. Как близко был тогда Эмори? И когда я упоминала фотографию? Если он слышал, ему, должно быть, странно, что я не говорю сразу о том, что сообщила герру Готхарду. Помявшись, я спросила:

– Хочешь кофе? Или, может быть, чаю?

– Нет, спасибо. – Его голос ничего не выражал, – ни удивления, ни подозрения. – Джеймс расскажет тебе сам, но он звонил поздно и решил отложить разговор с тобой до утра. А утром не смог дозвониться. Тебя не было дома?

– Да, я рано ушла. – Я сменила тему на более безопасную. – Герр Готхард сообщил что-нибудь новое?

– Боюсь, что ничего. Вернее, сказал, что никакого прогресса, а дальше – обычные банальности: что, мол, полиция работает, и тому подобное.

– Да, что ж, надо думать, наезд на дороге – одно из самых трудных дел для расследования, а? В курортной зоне в разгар сезона почти невозможно кого-то найти.

Эмори кивнул. Возникла пауза, во время которой он, глубоко затягиваясь, курил сигарету. Убедившись, что Эмори ничего не слышал, я стала понемногу приходить в себя. Он выглядел совершенно как всегда, спокойным и уравновешенным, только на лице было выражение соболезнования. Мой троюродный брат Эмори – alter ego моего тайного друга, и что бы Джеймс ни совершил, Эмори наверняка об этом знает. Он тихо проговорил:

– Бриони, ты понимаешь, что мы можем никогда не узнать, кто это сделал?

Я встретила его взгляд, надеясь изобразить ту же озабоченность и бесхитростность, что и у него. Странно хитрить со своим братом и даже просто умалчивать о чем-то. И я понимала, что странность вызвана его сходством с Джеймсом.

– Конечно. И сказать по правде, я не чувствую, что это так уж меня мучает. – Внезапно я посмотрела правде в глаза. – Важно одно: мой отец умер, а поскольку я не могу представить, что кто-то хотел его преднамеренно убить, то не вижу, какой смысл бегать, высунув язык, за ротозеем, который виноват в этом несчастном случае. – Я прямо взглянула на него. – Или ты думаешь, что это не просто несчастный случай?

– Я? Нет, конечно, не думаю.

– Значит, ты согласен со мной?

– В чем?

– Я хочу спросить: ты чувствуешь, что не успокоишься и не сможешь забыть, пока полиция в Баварии не выяснит каждую деталь происшествия?

Эмори выпустил колечко дыма и, закинув голову, смотрел, как оно поднимается вверх. Обуреваемая страшными подозрениями, точившими свои крысиные зубы о край моего сознания, я подумала: а что будет, если он сейчас встретится со мной взглядом? Но он обратился к потолку.

– Может быть, это звучит ужасно, но если поиски потребуют много времени и денег, то нет. – Эмори посмотрел-таки на меня. – Понимаю, это звучит неприятно, но зато это правда.

И это в самом деле была правда, не больше и не меньше, и я прекрасно понимала это. Я помолчала, рассматривая его, – старый трюк, с помощью которого можно заставить собеседника сказать больше, чем он собирался. Но Эмори не поддавался на такие штуки. Улыбнувшись, он наклонился стряхнуть пепел с сигареты.

– И еще насчет расследования. Если даже мы узнаем, кто виноват, это ничуть не изменит того, что случилось с нашей семьей. Выяснение вины важно для полиции, и пусть она этим занимается. А для нас оно ничего не изменит, только не даст ране зажить. И я, и Джеймс считаем, что лучше забыть об этом.

– Конечно, вы так считаете, – сказала я без всякого выражения, но он вскинул на меня глаза. Я отвела взгляд и сложила книги Уильяма Эшли в ряд перед собой.

– Что ж, пусть полиция пытает счастья дальше, пока не найдет что-нибудь или не прекратит дело.

– От нас ничего не требуется. При следующем разговоре с герром Готхардом или мистером Эмерсоном я так им и скажу.

Я не поняла, почувствовал Эмори облегчение или нет; он только кивнул и снова затянулся сигаретой. Я отвела глаза, боясь, что мой взгляд покажется слишком внимательным и настороженным. Мне самой было страшно, что я так быстро привыкла к подозрению. Всего каких-то два дня назад это казалось немыслимо, а теперь... Я улыбнулась и гладко перевела разговор на другую тему – о моем возвращении домой, о Мадейре, о Бад-Тёльце, и Эмори с той же легкостью отвлекся. Я гадала, не хочет ли он еще что-нибудь узнать от меня. Выяснить это было нетрудно. Я держалась подальше от сомнительной почвы, выжидая, не ступит ли он сам на нее снова.

И он ступил, но не сразу. Мы поговорили об Андерхиллах. Я надеялась, что он промолчит о своих отношениях с Кэти: я знала о них достаточно, и было кое-что, что беспокоило меня больше. Но волноваться не следовало. Джеймс, несомненно, уже рассказал брату о моей реакции на «кражу» сокровищ, и теперь Эмори предпочитал не касаться этого. Говоря об Андерхиллах, он упомянул Кэти мельком, как «симпатичную девушку, с которой легко», но я не заглотила наживку, и он продолжил разговор о делах Джеффа Андерхилла и отъезде всего семейства, который когда-нибудь должен состояться.

– А ты чем собираешься заняться, Бриони? Кажется, Джеймс думает, что ты останешься здесь – то есть в коттедже.

– С чего это он так решил? – сказала я резче, чем намеревалась. – Насколько помню, я ничего такого ему не говорила.

– А тут не прошло и суток, как я стучусь к тебе с вопросом о твоем будущем, – со своей обезоруживающей, как у Джеймса, улыбкой сказал Эмори. – И ты знаешь почему, правда? Милая, дорогая сестричка Бриони, ты уже нашла время подумать об этом треклятом трасте, чтобы позволить своим бедным, несчастным родственникам получить фунт или два на карманные расходы, пока хоть такие деньги дают?

Мне пришлось изобразить смех.

– Ну, если ты так это воспринимаешь...

– Да, я воспринимаю так. Карты на стол, дорогая сестрица. На Эшли всегда можно было положиться в деле отстаивания их, Эшли, собственных интересов, здесь мы всегда проявляли величайшую преданность, какая только бывает.

– Вот именно, – сказала я. – Что я и делаю.

Едва заметная морщинка пролегла меж его бровей.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Я не хочу сказать, а говорю: я не расторгну траст.

Он бросил сигарету в камин.

– Ради бога, Бриони...

– И даже ради Бога. Нет. Пока нет.

– Но ты подумала?.. – начал он.

– Дай мне время.