Но ничего такого он д'Артаньяну не говорит. Он признает, что было совершено убийство, но "всего лишь" убийство, словно убийство не является самым ужасным преступлением или словно это вещь настолько обычная, что не только удивляться ей, а и обращать внимания на нее не стоит. Точно так же рассуждал адвокат Дервиль, тот что вел дело полковника Шабера — ожившего мертвеца, которому не следовало оживать и возвращаться в мир, где его давно забыли. Дервиль, как и всякий человек его профессии, видел "все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые"; жаловался, что адвокатские конторы — "сточные канавы, очистить которые не под силу человеку". Да, убийство — вещь довольно обычная. Это то, на что способен всякий. Убийства совершаются с незапамятных времен и перестанут совершаться лишь тогда, когда закончится последний день, а ночь уже не придет, потому что время иссякнет, и больше не будет происходить вообще ничего. Убийства совершаются каждый день, они стали событиями заурядными, привычными и скучными. В такое уж время мы живем. Включите телевизор, раскройте любую газету — их там не счесть. Зачем так шуметь и возмущаться? Да, убийство. Всего лишь убийство.

"Почему я не такая, как Атос, или граф де Лa Фер, каким он был сначала и каким потом перестал быть? — спрашивала я себя, сидя в кафе "Эмбасси" и глядя на весело щебечущих дам и лениво попивающих кофе дипломатов. Почему я не могу видеть вещи такими, какие они есть на самом деле? Почему не могу поступить здраво: пойти в полицию или к Луисе и рассказать все, что знаю? Этого вполне достаточно, чтобы они начали что-то делать: расследовать, выяснять, искать Руиберриса де Торреса. Почему я не способна связать человеку, которого люблю, руки за спиной и повесить его на дереве, если мне известно, что он совершил ужасное преступление, такое же старое, как сама Библия, и что совершил его чужими руками — руками несчастного, безработного, беззащитного, безумного человека, которого он, действуя как последний трус через посредников и прячась за их спинами, заставил с помощью жалкого мобильного телефона пойти на убийство?

Нет, я не смогу быть решительной и жестокой, потому что я не имею "права казнить и миловать", как Атос, а еще потому, что мертвый не может ничего сказать, а живой может. Он может все объяснить, убедить, привести неопровержимые доказательства. Он даже может целовать меня, он даже может лечь со мной в постель, в то время как тот, другой, уже ничего не слышит и ничего не отвечает, не может ни на что повлиять, не может угрожать, не может доставить мне ни малейшей радости. Он не потребует от меня отчета, не выразит неудовольствия, не посмотрит взглядом, полным боли, или сожаления, или укоризны; он даже не сможет прикоснуться ко мне, я даже дыхания его никогда не смогу почувствовать. Он уже ничего не сможет сделать, и с ним ничего уже сделать нельзя".

Наконец я решилась. Возможно, мне просто надоело колебаться, или захотелось поскорее освободиться от страха, который меня то и дело охватывал, или стало нестерпимым желание увидеть его — не того, каким он представлялся мне сейчас, а прежнего, которого я все еще любила, который еще не исчез окончательно и, возможно, не исчезнет никогда, потому что именно он встает перед моими глазами, стоит мне подумать о том, кто был для меня Хавьером, а стал Диасом-Варелой. Так человека, который уже умер (даже если он умер очень давно), вспоминают живым, а не мертвым. Я попросила счет, расплатилась, снова вышла на улицу и зашагала хорошо знакомым маршрутом — к тому дому, в котором бывала не так часто и которого уже нет (Диас-Варела там больше не живет, а потому и сам этот дом для меня больше не существует), но о котором я всегда буду помнить. Я не торопилась, шагала медленно, словно вышла прогуляться, а не направлялась на встречу с человеком, который меня давно и нетерпеливо ждет, который хочет со мной о чем-то поговорить — хочет еще раз устроить мне допрос или что-то мне рассказать, а может быть, попросить меня о чем-то. Или заставить замолчать навсегда. Мне пришло на память еще одно место из "Трех мушкетеров". Мой отец не цитировал его, но я помнила его по-испански: то, что в детстве производит на нас сильное впечатление, врезается в память навсегда. Это как цветок лилии, выжженный палачом на плече той, кого повесил в лесу граф де Ла Фер. Так вот: та девушка — урожденная Анна де Бейль, которая какое-то время была монашкой, но сбежала из монастыря, потом недолгое время звалась графиней де Ла Фер, а позднее была известна как Шарлотта Баксон, леди Кларик, леди Винтер, баронесса Шеффилд (в детстве я все удивлялась, как можно сменить столько имен всего за одну жизнь) и вошла в литературу под именем Миледи, — не умерла в том лесу, так же как не умер брошенный в братскую могилу полковник Шабер. Но если Бальзак во всех подробностях поведал о том, как Шаберу удалось спастись — как он выбрался из-под целой горы трупов, оставшихся после сражения, как добрался до Парижа, — то Дюма (возможно, потому что не успевал к сроку сдать рукопись в издательство и ему некогда было отвлекаться на мелочи, не имеющие непосредственного отношения к сюжету, а скорее всего, просто потому, что рассказчик он более беспечный и куда менее внимательный к деталям, чем Бальзак) не удосужился объяснить читателю (по крайней мере, я не помню, чтобы он где-нибудь об этом говорил), каким, черт возьми, образом его героине удалось спастись, после того как она была жестоко казнена собственным мужем, чей гнев и оскорбленное чувство собственного достоинства скрывались под маской блюстителя справедливости, имевшего "право карать и миловать" (кстати, не мешало бы автору разъяснить и еще одну деталь: как мог муж, который каждую ночь ложился со своей женой в одну постель, ни разу не заметить на ее плече позорную лилию?). Пользуясь своей необыкновенной красотой, эта женщина — чрезвычайно хитрая, не гнушавшаяся никакими средствами и движимая жаждой мести, — достигла могущества (еще бы, ведь ей покровительствовал сам кардинал Ришелье!) и совершала преступление за преступлением, не испытывая ни малейших угрызений совести. В одном только романе о трех мушкетерах она совершает их несколько. Миледи, наверное, — самый порочный, злобный и безжалостный женский персонаж во всей мировой литературе (потом было множество подражаний, но они куда бледнее оригинала). В главе, иронически озаглавленной "Супружеская сцена", автор пишет о ее встрече с Атосом и о том, какой ужас она испытала, узнав (не сразу) своего бывшего мужа и палача — ведь она была уверена, что его давно нет в живых (он, надо сказать, был удивлен не меньше: у него было гораздо больше оснований полагать, что его прелестной и когда-то обожаемой жены уже много лет нет на этом свете). Атос говорит ей: "Вы снова стоите на моем пути" (или еще что-то в этом роде). "Я думал, — продолжает он, — что стер вас с лица земли, сударыня, но или я ошибся, или ад воскресил вас. — Потом, чуть подумав, добавляет уже с большей уверенностью: — Да, ад воскресил вас, ад сделал вас богатой, ад дал вам другое имя, ад почти до неузнаваемости изменил ваше лицо, но не смыл ни пятен с вашей души, ни клейма с вашего тела!"

А дальше идет то место, которое вспомнилось мне, когда я шла к дому Диаса-Варелы в последний или предпоследний раз: "Вы полагали, что я умер, не правда ли? И я тоже думал, что вы умерли. У нас обоих странное положение: мы оба жили до сих пор только потому, что считали друг друга умершими. Ведь воспоминания не так стесняют, как живое существо, хотя иной раз воспоминания терзают душу". Слова Атоса врезались мне в память навсегда — а может быть, я вспомнила их только сейчас, потому что, чем дольше мы живем, тем лучше понимаем, насколько эти слова верны. Можно жить если не в покое, то, по крайней мере, в состоянии, напоминающем покой, или просто продолжать существовать, когда мы уверены, что того, кто нанес нам жестокую обиду, кто причинил нам горе, уже нет на земле, что он перестал быть человеком и превратился в воспоминание. Потому что, когда он был живым существом, которое дышало и передвигалось по свету, сея зло, всегда была опасность, что мы можем снова столкнуться с ним, а значит, следовало бояться его и всеми силами избегать встречи. Или — и это самое страшное — следовало заставить его заплатить за свои злодеяния. Смерть того, кто при жизни причинил нам зло, кто "загубил нашу жизнь" (выражение слишком сильное, но повторяющееся так часто, что стало уже привычным), не излечивает нас полностью и не помогает забыть былое (вот и Атос прятал под своим новым нарядом — плащом мушкетера — все ту же старую боль), но она делает нас спокойнее и дает возможность жить дальше. Появляется ощущение, что теперь в этом мире, единственном из миров, по всем счетам уплачено. Нам становится легче, какую бы сильную боль ни причиняли нам воспоминания всякий раз, когда мы обращаемся к ним или когда они являются незваными. И наоборот: если мы вдруг узнаем, что тот, кто разбил нам сердце, или обманул нас, или предал, кто разрушил нашу жизнь или заставил нас узнать то, чего нам ни в коем случае не следовало знать, все еще живет, ходит под тем же небом и дышит тем же воздухом, что и мы, мы бываем потрясены: "Как? Он до сих пор среди нас? Не стерт с лица земли? Не повешен на дереве? Он снова может мне встретиться, снова встать на моем пути?" Это еще один довод в пользу того, что мертвые не должны возвращаться — по крайней мере, те, чье исчезновение приносит нам облегчение и дает возможность начать новую жизнь, после того как мы похоронили свое прежнее "я": Атосу и Миледи (графу де Ла Фер и Анне де Бейль) в течение многих лет помогало жить то, что каждый из них верил: другой давно мертв, он больше не дышит, его больше не нужно бояться. И то же самое можно сказать о мадам Ферро, которая начала жизнь заново и жила спокойно и счастливо, а ее муж — старый полковник Шабер, — вне всякого сомнения, давно стал воспоминанием, и это воспоминание не слишком терзало ее душу.