Рядом с Раисой Максимовной обычно Людмила Сергеевна – жена Рыжкова, жены Громыко, Язова.

По-прежнему все мои отпуска – зимой. Лишь однажды удалось вырваться в сентябре. Этот вопрос решала, по-моему, Раиса Максимовна.

Иногда мне кажется, если бы мою службу у генеральных секретарей поменять по времени местами, я бы меньше уставал и нервничал у Горбачева, и разочарований было бы меньше. Может быть, не зная другого опыта, считал бы высокомерную отчужденность, скрытность и внезапные всплески резкости Его и барственные прихоти и капризы Ее – неизбежными издержками работы? Может быть, охранник – он же обязательно и слуга, и Брежнев просто-напросто избаловал меня? Но ведь и там: внезапные, среди ночи, обкуривания Генерального, рискованные манипуляции со снотворными и ‘зубровкой», едва ли не ежеминутное обережение его не от чужих вероломных происков, а от самого себя, чтобы не оступился, – разве это не услуги мои? Но почему же я не чувствовал себя слугой, наоборот, был убежден, что телохранитель – профессия во многом и семейная?

Там я никогда, ни разу не был унижен.

Видимо, во многом виноват я сам. После немощного Брежнева я внушил себе, что при молодом и энергичном преемнике я буду заниматься лишь прямыми обязанностями – с уверенностью и увлечением. Интерес подогревался тем, что новый лидер объявил о демократическом преобразовании страны. Это значило в первую очередь демократические отношения с людьми, тебе подчиненными.

Уважать весь народ гораздо легче и удобнее, чем уважать отдельного конкретного человека. Объявить себя демократом проще, чем быть им. Раздвоение человека, которое с грустью, а потом с раздражением наблюдал весь народ, я видел на расстоянии вытянутой руки. Полный разлад между словом и делом.

Видеть это каждый день – большое испытание.

Впрочем, я забежал вперед…

Первое время личность Михаила Сергеевича вызывала восхищение. После многих лет болезней и полусонного состояния Брежнева вдруг – вулкан энергии. Работа – до часу, двух ночи, а когда готовились какие-нибудь документы (а их было бесконечное множество – к сессиям, съездам, пленумам, совещаниям, встречам на высшем уровне и т. д.), он ложился спать в четвертом часу утра, а вставал всегда в семь-восемь. Туалет, бассейн, завтрак. Где-то в 9.15—9.30 выезжает на работу в Кремль. Машина – «ЗИЛ». Он садится на заднее правое сиденье и – рабочий день начался. Тут же, в машине, он что-то пишет, читает, делает пометки. Впереди – водитель и я. В машине два телефонных аппарата, Михаил Сергеевич просит меня с кем-то соединить. Я заказываю абонента с переднего аппарата, Горбачев берет трубку и поднимает к потолку стеклянную перегородку, отгораживая наглухо свой салон от нас. За сравнительно короткий путь до работы он успевает переговорить с тремя-четырьмя людьми. Пока поднимается от подъезда в кабинет, на ходу кому-то что-то поручает, советует, обещает – ни секунды передышки.

Его ловили при выходе из машины, в коридоре.

– Михаил Сергеевич, я завтра улетаю. Что посоветуете?

– Мне сейчас некогда, я еду… Проводи меня.

На ходу, на лету он давал конкретные, четкие советы – военным, гражданским: с кем и о чем говорить, на что обратить особое внимание, на чем настаивать, на чем – не обязательно, кому передать привет и т. д. Говорил коротко и точно.

Однажды я в полном восхищении сказал ему:

– Вы как будто родились Генсеком.

Он улыбнулся, ничего не ответил.

Иногда к нему подходили, чтобы просто обозначиться, польстить. Перед зарубежными поездками Горбачева раньше него улетали готовить почву академики, профессора, помощники. Подходили перед отъездом:

– Вас так ждут там, Михаил Сергеевич. На вас надеются. Вас так любят в этой стране, вот вы, только вы сможете…

Многие на Западе были действительно очарованы новым Генеральным. Там, вдали от Родины, у меня было еще больше поводов гордиться своим шефом.

К каждому зарубежному визиту он тщательно готовился, заказывал соответствующую литературу, фильмы. Готовилась и Раиса Максимовна, ее интересы касались культурной части программы.

После десятилетий закрытости, отчужденности нашей страны от остального мира, после взаимного недоверия и политических интриг Горбачев предстал перед западными партнерами в неожиданном свете. Помню поездку в Швейцарию в 1985 году. Советская и американская делегации сидели вместе в отдельной комнате и готовили к подписанию совместный документ. Михаил Сергеевич и Рональд Рейган перед этим уже встречались один на один и теперь готовы были обсудить его и подписать. Горбачев первым направился к группе работающих. Государственный секретарь господин Шульц, заметив его, двинулся навстречу и сказал с откровенным разочарованием и огорчением:

– Господин Горбачев! Разве можно достичь каких-то результатов с такими людьми?! – Шульц кивнул в сторону Корниенко, бывшего тогда заместителем министра иностранных дел.

– А в чем дело? – спросил Горбачев.

Подошел Корниенко, который, как выяснилось, не соглашался поправить какую-то незначительную фразу. Горбачев тут же сказал Шульцу, что согласен с предложением американской стороны. А чуть позже выговорил Корниенко, что в важных вопросах нельзя заниматься крючкотворством, что одно несущественное слово может погубить серьезное дело. Если мне не изменяет память, вскоре заместитель министра ушел на пенсию.

Конечно, не всегда Горбачев был так сговорчив. Осенью 1986 года в Рейкьявике состоялась очередная встреча в верхах. И для Рейгана, и для Горбачева она закончилась практически полным провалом: документы о взаимном сокращении ядерного вооружения не были подписаны. После завершения последней встречи Михаил Сергеевич отправился провожать Рейгана к машине. Я находился рядом с ними. Перед тем как сесть в машину, американский президент попрощался с Горбачевым и сказал:

– Вы специально не подписали документ…

«Специально» – имелось в виду, что у Рейгана начиналась предвыборная кампания и советский лидер ставит ему палки в колеса, лишает его избирательских голосов.

Горбачев горячо и искренне убеждал:

– Нет, господин Рейган, нет! Давайте вернемся в дом, за стол переговоров. Вы отказываетесь от программы СОИ, и я все подписываю. Давайте вернемся.

Из глаз Рейгана потекли слезы. Да, он плакал. Я смотрел и не верил.

Он сел в машину и уехал.

Встреча была провалена. Михаил Сергеевич шел тогда, в Рейкьявике, на пресс-конференцию, как на гильотину.

– О чем сейчас говорить? – подавленно спросил он сам себя.

Но, увидев множество журналистов, направленные на него теле– и кинокамеры, Горбачев преобразился, в нем словно взыграл бойцовский дух. Он говорил об оставшихся возможностях, о перспективах, о взаимном понимании глав двух великих держав так, что даже у опытных журналистов сложилось мнение – польза от встречи все же была.

С особенным уважением относился Горбачев к Президенту Франции Миттерану, как к гибкому и тонкому политику, просчитывающему варианты на много шагов вперед. Встреч с Миттераном он ожидал с интересом, готовился к ним особенно тщательно и поэтом вспоминал: «С ним беседовать – одно удовольствие».