— А вы не стесняйтесь, называйте его по кличке «Томагаук».

— Вы и о нём всё знаете?… Он всю дорогу расспрашивал о настроении в армии, думаем ли мы уходить с севера или будем держать фронт, поступают ли резервы на фронт или, наоборот, оттягиваются силы. Он так сочувственно подошёл ко мне, что я рассказал ему всё. А когда пришли к нему в барак, он поймал меня в ловушку. Запугал, что может сообщить в гестапо, будто я сам пришёл к ним, принёс ценные сведения и просил помочь перебраться в Америку. Я спросил, чего он от меня хочет. Томагаук сказал, что от меня потребуется только одна маленькая услуга после войны, когда я вернусь в Германию. Посоветовал при первой возможности сдаться в плен русским, так как это самый надёжный способ остаться живым и встретиться в Германии. О разговоре с ним приказал никогда и никому не говорить. Я согласился и даже обрадовался, что легко отделался от него.

— Значит, согласились?

— Только ради того, чтобы выпутаться из этой истории. Он взял моё удостоверение, выписал из него мои данные, жены, где живёт, даже забрал её последнее письмо. Первую страничку моего удостоверения с фотокарточкой раза три заснял на плёнку, потом дал мне коробку сигарет и четыре пачки аварийного морского пайка. Когда я вышел из землянки, Томагаук окликнул меня. Я обернулся и увидел, он щёлкает аппаратом, потом, оскалив зубы, махнул мне рукой, чтобы я уходил.

— Это всё? — спросил Гросс, кончая писать.

— Всё, — тяжело вздохнув, ответил Вейле, как будто освободившись от непосильной ноши.

Гросс прочитал протокол допроса и, тыча пальцем, указал Вейле, где подписывать. Гестаповец вызвал надзирателей.

— Вам придётся обидеться на свою судьбу, Герман Вейле! — сказал довольный Гросс, откинувшись к спинке кресла.

Вошли двое надзирателей.

— В камеру смертников! — приказал он солдатам.

— А-а?! — вскрикнул Вейле и, приложив к ушам ладони, подался вперёд.

— Идите! Завтра объяснят вам, — пропел Гросс и приятно потянулся в кресле.

Задребезжал телефонный звонок. Гросс оторвался от бумаг, сонными глазами посмотрел на часы, вяло снял трубку.

С Леастарес сообщали последние новости: «С отрядом матросов был бой. Понесли большие потери убитыми и ранеными. Русские исчезли в неизвестном направлении. Захвачен раненый матрос, которого следует направить не в лагерь, а в гестапо. Он убил многих наших солдат и двоих офицеров. Неизвестно, как оказался позади и во время перестрелки незаметно бил в спину. Матрос пришёл в сознание. Ранение серьёзное — в грудь, навылет и прикладом в голову, но он здоровый, выживет».

— Сделайте перевязку и к утру доставьте ко мне, — вяло ответил Гросс.

Только к середине дня явился переводчик из лагеря военнопленных: коротконогий, с выпученным, как тыква, животом и большой лысиной на шишковатой голове.

Гросс, как всегда в эти дни, был не в духе, сухо ответил на приветствие переводчика, предложил сесть к столу.

Надзиратели ввели в кабинет матроса и осторожно закрыли за ним дверь. Он остался стоять посредине комнаты, оглядел её, потом — немцев и так широко зевнул, что уставившийся на него переводчик не выдержал и тоже широко раскрыл рот.

Гросс впился глазами в избитое лицо матроса, перевязанную голову, потом перешёл на обвисшую клочьями тельняшку, из-под которой выглядывала жёлтая бумажная перевязка. Пленник смотрел на окно. Излюбленное начало допроса испытывающим взглядом не удалось.

— Смотреть сюда! — выкрикнул Гросс, звонко стукнув ладонью по столу.

Переводчик вздрогнул, начал переводить.

— Фамилия?!

Матрос уставился на гестаповца, плотно сжав челюсти, молчал. К нему подскочил переводчик и прочитал наколку на руке: «Дима».

— Димитра звать его, — перевёл он, возвращаясь к столу.

— Фамилия?! — повторил Гросс, начиная закипать. Он не умел продолжать допрос, не получив ответ на свой вопрос.

— Ну что ты кричишь — фамилию, фамилию, шубу, что ли, шить тебе из неё! Не видишь, моряк советский перед тобой! А то фамилию ему скажи. Я бил вас — не спрашивал фамилии! А вообще-то, лучше не трать нервишки свои и тому прочее…

Гросс подскочил к пленному, ударил его в челюсть. Он уже занёс ногу, чтобы ударить сапогом в живот, но как раз в этот момент матрос опустил откинувшуюся после удара голову, подался всем корпусом вперёд и, сколько было в нём силы, сжав руки в один кулак, как тараном, сунул гестаповцу в лицо.

Вскинув руки и закатив глаза, Гросс рухнул на пол, ударившись головой об угол стола. Он захрипел, а через сжатые челюсти запузырилась кровавая пена. Матрос зашатался, сделал к столу шаг и, потеряв сознание, повалился на Гросса. Через жёлтую повязку на груди выступила кровь.

Переводчик с испуга забрался на стол и писклявым голосом заорал:

— Люди!

Наступил октябрь. Уже прошли зазимки. Сопки, смоченные дождями и липким сырым снегом, сковал мороз. Повалил хрустящий снег, неугомонная пурга заметалась по бескрайним белым просторам Заполярья. Потом, обессилев, помела поземкой и стихла.

7 октября отряд Ломова вышел к морю. В самом счастливом состоянии духа смотрели на буро-зелёную воду изнурённые разведчики. Море казалось им последней ступенькой перед броском на родимый Рыбачий.

Роми Реймо вывел отряд к норвежскому посёлку, в котором жил брат его отца, горбатый старец Реймо. Роми не хотел рисковать и обходил встречавшиеся на пути посёлки, вёл отряд туда, где мог положиться на людей, как на себя. Он надеялся, что немцы не угнали его дядюшку-инвалида, и, конечно, он должен быть дома. Если дядя умер, то его жена или дочь должны были обязательно встретить их. Рана Роми оказалась неопасной: кость была цела, и он мог передвигаться с помощью палки. Другое дело — Башев. Разрывная пуля перебила предплечье, рана не заживала, и молоденький щупленький радист тяжело переносил боль.

Разведчики сделали укрытия на сопке, замаскировали их снегом. Прежде чем повалиться спать, все побывали на наблюдательном посту, чтобы посмотреть на море. Отсюда хорошо был виден посёлок, состоящий из семи домов и стольких же сараев. Небольшая бухта, а на берегу несколько рыбацких шхун, перевёрнутых вверх дном…

Реймо не спалось. Он почти весь день пробыл на наблюдательном посту. Да и как было ему уснуть! Его сознание переполнилось гордостью и радостью за события прошедших дней. Он смотрел на знакомый ему посёлок, где бегал ещё мальчишкой, швырял камни вот в этот спокойный залив. Теперь, спустя многие годы, он пришёл сюда крадучись.

У Роми больно сжалось сердце. Нахлынули воспоминания: семья, родные, друзья, разорённый посёлок Талахти. С этими мыслями он ушёл к заливу, когда стемнело. Разведчики тревожно, с надеждой ждали его возвращения, вспоминая пройденный путь.

Пошла вторая неделя с тех пор, как отряд оторвался от немцев. Шлюпки бросили на третью же ночь. Речка стала широкая, но начались отмели, перекаты. Разведчики без конца сходили в воду, тащили шлюпки. Однажды Громов, стаскивая шлюпку с мели, попал в яму и искупался в ледяной воде. Разведчики дали ему переодеться, кто что мог. Ломов дал Громову тёплые носки, но тот вернул их, показывая сухие портянки. Во время рейда Ломов не раз доставал из вещевого мешка носки, подаренные Ирой, потом осторожно и неторопливо укладывал их обратно. Не один Громов догадывался о мыслях командира. Разве мог матрос взять этот подарок, который был так дорог Ломову?