В одно прекрасное утро молодой человек приятной наружности сидел за столом в своей бедной квартирке, пил кофе и просматривал газеты; и вдруг он хлопнул себя по коленке, подскочил, схватил шляпу и выбежал на улицу. Он был обрусевший грек, помощник присяжного поверенного, и звали его Николай Андриканис. Он только что прочел в газете извещение о свадьбе богатой наследницы Екатерины Шмидт с каким-то господином, которого звали точно так же, как его самого. Андриканис был далек от мысли, что мужем богачки стал проходимец, год назад укравший его документы; он просто-напросто подумал, что было бы очень неплохо свести знакомство с соплеменником и тезкою: быть может, даже попытаться выдать себя за дальнего родственника, а ежели не получится, то, взывая к национальным чувствам, разжиться вспомоществованием. (Он был добрым, но не особенно щепетильным человеком, если не сказать более, и в данный момент сидел, что называется, на мели.)

Он узнал, по какому адресу новобрачные сняли квартиру, и полетел туда. Тезку он не застал дома; однако новобрачная к нему вышла. Девушка была бледна, грустна, весь ее вид выражал жестокое разочарование. Неожиданный визитер развлек ее; он был учтив, мил, жизнерадостен. А тот, видя, что девушка проявляет к нему симпатию, решил, что было бы неплохо добиться расположения жены своего тезки — на случай, ежели тот окажется скупым и неприветливым человеком. И вскоре Екатерина уже плакалась ему в жилетку и жаловалась на свою горькую судьбу.

— Кем, вы говорите, мой муж вам приходится? — спрашивала она сквозь слезы.

— Э... кузеном.

— Вообще-то он, конечно, человек благородный, — сказала она, всхлипывая, — он решил отдать все наше состояние на нужды трудового народа, чтобы продолжить дело моего покойного брата... Но он такой... такой холодный! Он сбежал от меня, сбежал в брачную ночь! Сразу после венчания сел в пролетку и уехал, как Хлестаков...

— Вы, наверное, хотели сказать — как Чичиков?

— Да, то есть Подколесин... Ах, я так расстроена, что все на свете перезабыла...

— Отписать состояние неизвестно кому! Екатерина Павловна, он сумасшедший и прохвост. Он у нас в семье всегда был паршивой овцою, — с жаром сказал Андриканис: в мозгу его забрезжила ослепительная, безумная идея...

— Что вы говорите! — девушка всплеснула руками.

— И он женат. У него уже три жены. Он негодяй, страшный человек; он вас погубит.

— Что же мне делать?

— Ах, Екатерина Павловна, умоляю, выслушайте меня и обещайте не сердиться! — сказал Андриканис, опускаясь на колени и держа девушку за руку...

Когда вечером — после венчания с младшей сестрою — Феликс Эдмундович явился на квартиру, снятую им для старшей, чтобы уговориться с нею о завтрашнем походе в банк, к юристам и нотариусам, швейцар внизу сообщил ему, что «барыня уехали».

— Что?! Как то есть уехали?!

— Да уж так уехали, ваше благородие. Вещички взяли и уехали с супругом и с горничною на вокзал. Я им вызывал извозчика.

— Вы не в своем уме! С каким супругом?! Я — супруг!

— Не могу знать, вашбродь, — тупо отвечал швейцар. — А только они, барыня то есть, велели вашему благородию передать, что уезжают с законным супругом своим г-ном Андриканисом в путешествие. И что денежек ихних вашему благородию не видать как своих ушей.

Еще никогда в жизни Феликс Эдмундович не был так жестоко обманут в своих лучших чувствах. Он поднял на ноги всю свою агентуру и узнал, кто был подлец, похитивший его жену... Он кусал руки, он бился головою о стены. «Уплыли денежки! Такой труд — псу под хвост! Воистину женщины — подлые, гнусные твари, сосуды диавольские!» И он понесся, пылая гневом, обратно к младшей сестре. Нужно было скорей распорядиться ее долей наследства, пока не явился еще какой-нибудь негодяй и не наложил свою грязную лапу на чужие деньги. Половина все-таки была лучше, чем ничего.

Но на этом история с наследством сестер Шмидт не закончилась... По стечению обстоятельств, подлинный Виктор Таратута тоже находился в Москве, тоже имел некоторые жульнические наклонности и был падок до легких денег; мысль его работала точно так же, как у Андриканиса; однако он опоздал и заявился с визитом к плачущей, брошенной Елизавете, когда ее капитал уже покоился на счетах большевиков. Он не мог с этим смириться; он решил во что бы то ни стало выцыганить хоть что-нибудь, разузнал все о большевиках, вступил в их партию и до конца своих дней продолжал рука об руку с Елизаветой гоняться за этим — уже призрачным — наследством...

— Сутенер, жалкая, ничтожная личность, — сказал Феликс Эдмундович, узнав об этом. — Жить с богатой купчихой ради денег... Не понимаю!

Париж, 1909: Ленин и Дзержинский в области балета. Европа свербит. Инесса Арманд. Что такое «Правда».

1

Куда стремился весь Париж весной 1909-го? Разумеется, на русский балет Дягилева! Все газеты писали только об этом, улицы были оклеены афишами и портретами танцовщиц. Однако обитателям небольшой квартирки в доме номер 4 на тихой улочке Мари-Роз было не до балета. У Владимира Ильича в ту пору шла полоса везения — как говорится, перло; финансовые операции, биржевые спекуляции и картежная игра поглотили все его внимание, и у него практически не оставалось времени даже на общение с очаровательными парижанками.

Надежда, его верная спутница и друг, по-прежнему вечерами делила с ним все перипетии карточного стола, а днем, когда муж был занят другими делами, хозяйничала дома, бегала по рынкам и распродажам, занималась чтением и рукодельем или писала прелестные акварельки — словом, вела обычную жизнь добропорядочной жены, скучноватую, но уютную. Париж, поначалу рисовавшийся ее неискушенному воображению как средоточие бесконечных развлечений и утонченного порока, оказался, в сущности, самым обыкновенным городом, мало отличавшимся от Красноярска или Томска. По-прежнему пугали ее лишь французские женщины, которые, по слухам, носили ажурные чулки, имели любовников и танцевали канкан.

Изредка супруги посещали синематограф или проводили тихий вечерок дома, и тогда к ним на огонек, как правило, залетали вечно голодные Зиновьев с Каменевым, чтобы составить компанию для преферанса и отдать должное кулинарному мастерству Надежды Константиновны. Суетливые, щебечущие приятели давно привыкли к ней и не замечали ее безобразия; Крупская же всегда с радостью привечала эту парочку, поскольку можно было не опасаться, что они потащат Ильича к женщинам. Она не ревновала, но до смерти боялась, как бы ее Ильич не угодил в лапы к какой-нибудь вертихвостке-француженке, которая обдерет его как липку и будет обижать.

В один из таких вечеров она — присутствие гостей придавало ей храбрости — с легким упреком сказала ему:

— Ильич, мы так долго уже живем в Париже, а я ничего до сих пор толком не видала, кроме магазинов да казино...

— Сходи в Лувр, дружок, — добродушно посоветовал Ленин. — Полюбуешься шедеврами.