Письма крестьян принимали самые разные формы. В большинстве из них содержался прямой и демонстративный протест. Речь шла о насилии во время коллективизации, угрозах и запугиваниях со стороны должностных лиц и панике среди крестьян. Крестьяне одной из деревень Елецкого округа Центрально-Черноземной области в своем письме Калинину жаловались, что вступили в колхоз по принуждению. Местные власти пригрозили им ссылкой в Соловки, в ужасные тюрьмы на северных островах, тем самым дав понять, что не допустят какой-либо критики. Один крестьянин написал Калинину: «Коллективизация у нас проводится не путем разъяснения, а путем запугивания. Не вступающему в колхоз крестьянину заявляют, что все, кто не пойдет в новое хозяйство, будут вместе с кулаками отправлены на Амурские берега, лишены земельного надела… а также арестованы»{486}. В апреле 1930 г. жители деревни Кисель Островского округа Ленинградской области отправили Калинину письмо следующего содержания: «У нас предсельсовета коллективизацию проводил насильно. Кто не давал согласия вступить в колхоз, на того он покрикивал, как бывший жандарм… Кто не давал своей подписи, того подводили к столу, взявши под руки, и заставляли записываться. А кто вовсе не пожелал записываться, то он тем говорил, что мы у вас зубы вырвем и шкуру сдерем»{487}. Еще один крестьянин жаловался, что его арестовали за чтение вслух своим товарищам сталинской статьи «Головокружение от успехов»{488}. Группа крестьян в коллективном письме Калинину указала, что в случае отказа от вступления в колхоз им угрожали ссылкой на Соловки, а если бы они стали сопротивляться, их бы назвали контрреволюционерами. Письмо заканчивалось вопросом, законно ли ссылать середняков{489}. Самые трогательные письма приходили от детей. Один крестьянский мальчик написал в «Правду», главную газету КПСС, следующее письмо (опубликовано не было): «У нас семьи 7 человек. Имели один дом, крытый железом, одну лошадь и жеребенка полтора года, теленка двух лет, пять овец и посеву 3 десятины. Сел. хоз. налогу платили 7 рублей. Пришли и взяли все: жеребенка, теленка, самовар, сепаратор, овец 3 головы, картофель, свеклу, кормовое сено, солому и хотели выгнать из дома… Мы 5, остались в своем селе, мне 15 лет, братишке 7 лет, 2 сестренки: первой — 5 лет, второй 9 месяцев и матери 48 лет. Сестренка живет в людях, чтобы не сдохнуть с голода, братишка бегает, где его приютят, там его и кормят. Прошу у советской власти защиты. Нашу корову дали одному активисту за 15 рублей, а он ее через неделю продал за 75 рублей к нам»{490}. Другой пятнадцатилетний мальчик начал свое письмо Калинину со слов: «Здравствуйте, Михаил Иванович, как Вы живете и как Ваше здоровье?» Далее он жаловался, что его исключили из школы по той причине, что он сын бывшего старшины: «Михаил Иванович, мой отец был старшиной только 3 месяца». Более того, его отец служил старшиной 25 лет назад и умер в 1924 г. Мать тоже умерла, и он живет с двумя старшими братьями. Их семье не дали вступить в колхоз. Мальчик спрашивал: «Да разве мы виноваты, мы молодые неопытные хозяева». Он также указал, что они середняки и всегда выполняли нормы по хлебозаготовкам{491}.

Некоторые крестьяне не показывали в письмах своих истинных эмоций, выбирая нейтральный тон и выражая должное почтение «властям предержащим». Примечательно, что писем, где авторы прибегают к традиционному образу «мужика», немного. Тем не менее сам факт, что крестьяне писали Калинину, можно истолковать как знак формального признания его роли «всесоюзного старосты», особенно если допустить, что крестьяне относились к этой роли Калинина менее серьезно, чем он сам. Образ Калинина-«старосты» был на руку и советскому руководству, которое могло им манипулировать и при необходимости с его помощью смягчать гнев крестьян. Марк Александров, бодрый старичок из деревни в Псковской области, адресовал свое письмо «всероссийскому старосте». После целого ряда расшаркиваний в начале письма он пожаловался на поведение местного председателя, сравнив его с царским жандармом, и закончил следующими словами: «Я старик, 73 года от роду, маломощный середняк… Я живу 13 год при Советской Власти и того насилия я не видел, как этот раз»{492}. В селе Льгов Брянского округа 252 крестьянина также подготовили письмо Калинину. Оно было написано в резко самоуничижительном ключе и в основном посвящено тем сложностям, с которыми столкнулись сельчане, особенно в вопросе о добровольности вступления в колхоз. Авторы просили Калинина положить конец угрозам и страданиям, которые они терпят от местных властей. Затем добавили, чтобы до конца развеять сомнения Калинина, если таковые у него имелись: «Мызная план и задания пятилетнего плана, утверждаем его полностью», — тем самым демонстрируя свою политическую осведомленность (или хитрость). Далее они писали: «От коллективного хозяйства и его строительства в категорической форме не отказываемся». Проблема же заключалась в следующем: «Но как мы темные, нам нужен показательный путь темной массы, какие имеются права в колхозах». Они повторили вопрос о добровольности вступления в колхоз и затем спросили, имели ли местные власти право отбирать «у наших жен холсты, пряжу свиты, полушубки…»{493}. Читая эти строки, так и слышишь голоса тех жен, которые требовали включить эти вопросы в текст письма. Это можно интерпретировать и по-другому: мужики нарочно переключали внимание с собственных проблем на жалобы своих жен, чтобы вызвать сочувствие или же придать письму бытовой характер, подчеркивая аполитичный, по определению, образ «бабы».

Письма Сталину в неменьшей степени демонстрировали наивный монархизм крестьян, будь он искренний или же навязанный сверху. Всегда чувствовалась надежда, что где-то еще сохранилась справедливость, хотя крестьянам, разбиравшимся в ситуации, было ясно, что за коллективизацию отвечал сам Сталин. Тем не менее у этих писем, написанных обычным языком с должной долей робости, была своя цель. Возможно, это не что иное, как просто письмо крестьянина«мужика» с соблюдением всех правил, в том числе стилистики, для общения с советской властью, — форма, которую крестьяне использовали задолго до появления органов по рассмотрению петиций. Даже если дело обстояло именно так, крестьяне осознавали не только пользу от такой формы письма, но и тот факт, что это относительно безопасный и исключительно бытовой, далекий от политики способ вести диалог с советской властью. То, что на первый взгляд кажется раболепством, можно рассматривать как защитный механизм, основанный на крестьянской традиции притворяться и лукавить перед власть имущими. Гораздо больше крестьян писали свои жалобы в новой манере, в так называемом стиле советского крестьянина-бедняка. Типичное письмо такого рода в основном состояло из биографии, за которой следовали некие условные фразы, соответствующие социально-политическим стандартам. Такие биографии совершенно не обязательно были неправдивыми — во многих случаях это жизнеописания, типичные для того времени. Следует подчеркнуть, что крестьянам удавалось манипулировать ситуацией, используя правильные классовый и биографический дискурсы в отношениях с властью. Жалобы крестьян неизбежно были связаны с бедностью: чаще всего они писали, что в молодости работали батраками, во время Гражданской войны служили в Красной армии и при этом всегда хранили непоколебимую верность советскому режиму. Крестьяне понимали важность незапятнанного прошлого (как отдаленного, так и не очень), которое местные власти имели обыкновение тщательно проверять на предмет подозрительных фактов. Скорее всего, они знали, что семьи, члены которых служили в Красной армии или были заняты на производстве, освобождались от раскулачивания. Например, после того как крестьянина И.М. Ванюкова официально объявили кулаком, он написал в «Крестьянскую газету» из своей сибирской деревушки. Подробно описав все свое имущество, он ясно дал понять, что до 1917 г. его семья была бедной и что он служил в Красной армии. Он утверждал, что «если мы кулаки, то у нас вся Сибирь кулаки»{494}, и это, видимо, больше соответствовало действительности, нежели вся официальная риторика. Крестьянин М.И. Нефедов из Хоперского округа на Нижней Волге тоже отправил в «Крестьянскую газету» жалобу на то, что его причислили к кулакам. Было это правдой или нет, но, как и Ванюков, и бесчисленное множество других крестьян, Нефедов написал, что он выходец из бедноты и с 9 до 22 лет работал батраком. В 1915 г. он стал калекой по вине несчастного случая, из-за чего во время Гражданской войны они с сыном (об этом он упоминает очень осторожно) не служили в Красной армии, но принимали активное участие в деятельности коммунистической ячейки у себя в деревне. В период НЭПа ему «благодаря советской власти» наконец удалось добиться кое-каких экономических успехов — еще одна распространенная тема в такого рода письмах. Учитывая свое прошлое и статус инвалида, Нефедов чувствовал, что несет теперь наказание за свои достижения{495}. Еще один крестьянин подал Калинину петицию с просьбой о пересмотре своего кулацкого статуса. Письмо писала его невестка, так как сам он был неграмотен. В нем он рассказывал, как рос в бедности, затем смог выбиться в люди и в 1920-е гг. наконец добился некоторых успехов. Потом случилось несчастье — пали все 3 лошади, — и ему пришлось нанимать работников, чтобы собрать урожай. Предположительно именно из-за этого его и посчитали кулаком. Однако смерть тяглового скота стала настоящей катастрофой, и у него не было другого выбора, кроме как нанять кого-то, иначе пришлось бы потерять все, над чем он трудился целый год. В заключение крестьянин отметил, что он всегда платил налоги, исполнял свои обязанности перед государством и — по традиции — что его сын Иван служил три года в Красной армии{496}. Наконец, 31 бедняк из Балашовского округа на Нижней Волге написали Калинину, что местные власти отказались принять в колхоз их товарища, тоже из бедняков. По их словам, это был «честный труженик, произошел из семьи батрака», до революции работал, а точнее, находился в эксплуатации у одного торговца, а затем участвовал в революции 1905 года{497}.