Что-то теплое потерлось о мокрую лодыжку Белкина. Это был котенок. Он поднял на Белкина голову и сердито мяукнул.

– Лука, голубчик, кушать, никак, хочешь? Со вчерашнего голодный…

– Консервы для него в холодильнике, на нижней полке, – не открывая глаз, отозвался вдруг Городецкий.

Белкин достал из холодильника банку с кошачьими консервами, переложил их в кормушку. Туда сразу же уткнулась голова котенка.

Кровь из простреленной руки уже почти не сочилась, и боли особой Белкин не чувствовал. На всякий случай он забинтовал рану, отыскав бинт в одном из кухонных шкафчиков. Потом присел у стола, устало прикрыл глаза ладонью. Посидел так, приходя в себя. А когда убрал ладонь, заметил на столе исписанный рукою Ефимыча листок. Сверху на листке было аккуратно выведено: «Милой Верочке – от всей души…» Дальше следовал текст стихотворения:

Ах, какая осень золотая.

Солнышко в нежаркой синеве.

Как подранки, листья. Облетают.

Тихо умирают на траве.

Скоро, скоро запуржит, завьюжит,

Заметет, закружит, загудит.

Ляжет снег, настоянный на стуже,

Будто саван на земной груди…

Дочитать стихотворение Белкин не успел. Повернув голову к окну, увидел: две машины со скрипом тормозят возле дома. Из первой выскочил Павлик, за ним какой-то рыжеволосый в сером мешковатом пиджаке. Потом из машин посыпались еще люди в куртках с надписью «ФБР»… А дождь все моросил. Обложной, осенний.

1996

Далеко внизу сквозь редкие разрывы в тучах холодно поблескивала поверхность океана. Гул двигателей был едва слышен внутри «Боинга», но все его огромное тело била мелкая дрожь. Край иллюминатора, к которому Алик Федоров прислонился щекой, тоже чуть вибрировал.

Еще когда «Боинг» выруливал на взлетную полосу в аэропорту Кеннеди, из туч, наползавших на Нью-Йорк, заморосил, наконец, дождичек. «Дождь в дорогу – добрая примета» – вспомнилось Алику. Он только cмутно усмехнулся. Боль, поселившаяся в его душе четыре дня назад, не отпускала…

Для своих сорока трех Алик выглядел совсем неплохо. Не так, как у некоторых к этому возрасту, – ни живота, нависающего поверх брючного ремня, ни мешочков под глазами. На круглом лице, над тонкими улыбчивыми губами – аккуратно подстриженные черные усы. Густые, чуть вьющиеся волосы зачесаны назад. Справа на лбу, на границе с волосами, – небольшой шрам, след давней мальчишеской драки.

И в студенческие годы, и позже друзья и подруги звали его просто Алик. К своему полному имени и отчеству – Александр Егорович – он так и не привык. Даже здесь, в Америке, знакомясь, он непринужденно представлялся: «Алик». Барбара, жена-американка, тоже величала его «Алык», произносить звук «л» мягко не научилась.

С Барбарой он познакомился десять лет назад в Москве, куда она приехала с группой студентов их колледжа для совершенствования в русском языке. Увидев в ГУМе миловидную девчонку, которая с явным английским акцентом пыталась что-то объяснить продавщице, Алик великодушно посодействовал общению представительниц двух миров. Он помог выбрать матрешку, проводил до метро, скромно полюбопытствовал насчет телефончика. Барбара оказалась на удивление доверчивой, влюбчивой. Многоопытный холостяк, Алик окружил ее деликатным мужским вниманием, дважды пригласил в театр. Когда мама уехала с ночевкой на их садово-огородный участок, пригласил Барбару домой. Выпили по маленькой сладкого винца, потанцевали под старую мамину пластинку с песнями Шульженко – песен этих Барбара, конечно, никогда и не слышала. И все последующее получилось очень мило, естественно. Их жаркая любовь продолжалась целых три недели. Потом Барбара вместе с сокурсниками улетела в свой Сан-Франциско.

Через несколько дней, столкнувшись с Яшкой Гуревичем в пивном баре, что в Столешниковом, Алик небрежно поведал о своей победе на международной арене. Яшка всегда отличался цепким, практическим складом ума, сразу ухватив перспективу, о которой Алик как-то не подумал.

– Старик, ведь это же верный шанс свалить за бугор!

Когда из далекого Сан-Франциско пришла открыточка от Барбары, Алик настрочил ей нежный ответ на четырех страницах. Завязалась переписка. Через год Барбара, замороченная его письмами, прилетела в Москву. Времена становились полиберальнее – «ускорение», «гласность», «перестройка». Алик сумел без особой нервотрепки зарегистрировать брак с иностранной гражданкой, а потом получить выездную визу – для воссоединения семьи. Так он очутился в Америке.

Странно сказать, но с Барбарой, быстро располневшей после родов, они жили совсем неплохо. Характер у нее оказался легкий, покладистый. Да и дочка Машенька, конечно, связывала. Угнетало Алика только то, что Барбара, успешно продвинувшись по службе в своей фармацевтической компании, зарабатывала больше него. А он по давней домостроевской традиции считал, что главным добытчиком в семье должен быть мужик, «хозяин». Правда, в новой стране всем поначалу непросто. Его диплом с идиотской специальностью «инженер-экономист» никого тут не впечатлял. Хорошо хоть, английский дался легко. Алик устроился в агентство, посредничающее в купле-продаже недвижимости, набрался опыта, приобрел за минувшие годы добрую репутацию среди клиентов. Уже мечтал открыть собственное агентство – в Америке лучше всего работать на себя, тогда и деньги можно делать хорошие. Да тут это и случилось. Четыре дня назад. И все рухнуло. Думать об этом не хотелось…

По узкому проходу между креслами стюардесса везла тележку с прохладительными напитками. На губах, густо покрытых помадой, застыла профессиональная улыбка. Соседнее с Аликом кресло было пустым, а в кресле у прохода развалился мужик в дорогом двубортном костюме – с засохшим пятном какого-то розового соуса на рукаве. Явно навеселе, он что-то невнятно бормотал под нос; удавалось распознать только отдельные крепкие словечки – на «великом и могучем» языке. Когда тележка приблизилась, мужик взял две банки пива. Одну протянул Алику.

– Дринк?

– Спасибо, не хочется что-то, – ответил по-русски Алик.

– Ладно, еще пригодится, – тот положил банку на пустое сиденье между ними, открыл свою и припал к ней. Опорожнив банку, провел ладонью по мокрым губам, вытер ладонь о брючину и протянул Алику для знакомства.

– Степан, – сказал он, излучая пьяное дружелюбие.

– Алик.

– Ты, приятель, что-то невесело сегодня смотришься. Ну, да мы это дело поправим. Видал? – он вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку «Абсолюта». – Сейчас мы это дело поправим…

Слегка пошатываясь, он подошел к стюардессе, медленно продвигавшейся вдоль прохода, взял у нее два пластмассовых стаканчика и вернулся на место. Ловко, не потеряв и капли «Абсолюта», наполнил стаканчики до половины. «Может, действительно, выпить, расслабиться немного?» – вяло подумал Алик… В опорожнившиеся стаканчики Степан тут же разлил пиво из второй банки. «А это уже `ерш' будет» – заключил Алик. И опять выпил.