Дней через десять или двенадцать г-н Шаумбург написал мне из Страсбурга, что о Ламбере никто не слыхивал и в названном полку ни один кадет не был ни ранен, ни убит. Когда я показал ему это письмо, укоряя за ложь, он отвечал, что, думая поступить на воинскую службу, желал прослыть храбрецом, и я должен извинить его, что он рассказывал, будто мать вышлет денег. Ни от кого он помощи не ждал и принялся уверять, что будет мне верен и никогда не обманет. Я посмеялся над этим обещанием и сказал, что мы уедем дней через пять или шесть.

Я отправился в Потсдам с бароном Бодиссоном, венецианцем, каковой намеревался продать королю картину Андреа дель Сарто: я же хотел предстать перед Его Величеством, как мне советовал лорд-маршал.

Я увидел Государя, когда он прогуливался по плацу. Едва завидев меня, он тотчас направился в мою сторону, чтоб спросить, когда я намереваюсь ехать в Петербург.

– Дней через пять или шесть, Сир, с дозволения Вашего Величества.

– Счастливого пути. Но чего ищете вы в тех краях?

– Того, чего искал здесь, Сир, – быть угодным правителю.

– Вас рекомендовали императрице?

– Нет, Сир, только банкиру.

– Правду сказать, это много лучше. Коль будете возвращаться тем же путем, рад буду узнать от вас о тамошних новостях. Прощайте.

Таковы были две беседы мои с великим монархом, коего я более не видал. Распрощавшись со знакомыми и получив от барона Трейдена письмо к г-ну Кайзерлингу, великому канцлеру Митавы, и еще одно, к г-же герцогине, я провел последний вечер с милой Дени, купившей у меня почтовую коляску. Я отправился с двумя сотнями дукатов в кармане, которых хватило бы до конца поездки, если б я не оставил половину в Данциге на разудалой пирушке с молодыми купцами. Незадача эта не позволила подольше задержаться в Кенигсберге, где у меня были рекомендации к губернатору, фельдмаршалу Левальду. Я только на день остановился, чтоб иметь честь пообедать с сим любезным старцем, каковой дал мне письмо в Ригу к генералу Воейкову.

У меня было довольно денег, чтоб пожаловать в Митаву[127] знатным господином, и, наняв четырехместную карету, запряженную шестеркой лошадей, я в три дня доехал до Мемеля[128] вместе с Ламбером, каковой проспал в течение всего пути. В гостинице повстречал я одну скрипачку по имени Бергонци; она принялась оказывать мне знаки внимания, уверяя, что я был в нее влюблен, когда я был еще молодым аббатом. Обстоятельства, кои она поведала, делали историю вполне правдоподобной, но я никак не мог вспомнить ее лица. Я вновь увиделся с ней шесть лет спустя во Флоренции; это случилось в ту пору, когда вновь повстречал я Дени, жившую у нее.

На другой день, как мы отъехали от Мемеля, ближе к полудню, увидел я прямо среди дороги одиноко стоящего господина, в каковом я тотчас распознал жида. Господин сей подошел и заявил мне, что я въехал на участок земли, принадлежащий Польше, и что мне надлежит заплатить пошлину за товары, что я везу. Я тут возражаю, что никаких товаров со мной нет, тогда он объявляет, что должен учинить досмотр. Я говорю, что он спятил, и приказываю кучеру трогать. Жид хватает лошадей под уздцы, кучер не смеет отхлестать негодяя, и тогда я выхожу с тростью в одной руке и пистолетом в другой и принимаюсь колотить его; тот удирает. Во время сей стычки спутник мой даже не потрудился покинуть карету. Он сказал, что не хотел, чтобы жид мог сказать потом, что нас было двое против одного.

Через два дня после сего происшествия приехал я в Митаву и остановился напротив замка[129]. В кошельке у меня осталось три дуката.

Наутро в девять часов я отправился к г-ну Кайзерлингу, каковой, прочитав письмо от барона Трейдена, немедля представил меня своей супруге и откланялся, сказав, что поедет ко двору, дабы отвезти г-же герцогине письмо от ее брата.

Г-жа Кайзерлинг велела подать мне чашку шоколада, каковую принесла горничная-полька ослепительной красоты. Она стояла предо мною с подносом в руке, опустив глаза, как будто дозволяя сколь угодно любоваться редкостной ее красотой. И тут взял меня каприз: извлек я из кармана три последних моих дуката и, возвращая ей чашку, незаметно положил их на поднос, не переставая беседовать с хозяйкой о Берлине.

Через полчаса канцлер воротился и объявил, что герцогиня не может сей час меня принять, но приглашает на ужин и бал. От бала я немедля отказываюсь, признавшись, что у меня одни летние камзолы да еще один черный. Стоял октябрь, и было уже холодно. Канцлер вернулся ко двору, а я вернулся в гостиницу.

Через полчаса явился камергер, дабы приветствовать меня от имени Его Высочества; еще он сказал, что на предстоящий бал-маскарад я могу прийти в домино. Его нетрудно сыскать у жидов.

– Сперва был объявлен бал, – сказал он мне, – но потом велели известить дворянство, что будет маскарад, поелику иностранец, бывший проездом в Митаву, отослал свой багаж вперед.

Я выказал сожаление, что явился невольной причиной сей перемены, но он уверил, что, напротив, всем по нраву более бал-маскарад, поелику там много позволено. Назвав час, он откланялся.

В России прусские деньги хождения не имели, и вот явился ко мне один жид осведомиться, не осталось ли у меня фридрихсталеров, предлагая обменять их на дукаты без какого-либо урона для меня. Я ответствовал, что у меня одни дукаты, он сказал, что сие ему известно, как и то, что я отдаю их задаром. Я не понял, что он замышляет, а он продолжил, что готов ссудить двести дукатов, а я возвращу их ему рублями в Петербурге. Немало удивленный услужливостью сего мужа, я сказал, что с меня довольно будет ста, и он сей же час мне их отсчитал. Я выдал ему вексель на имя банкира Деметрио Папанелополо, к коему у меня было письмо от да Лольо. Он поблагодарил и ушел, обещав прислать домино. Ламбер побежал ему вслед, чтоб приказать еще и чулки. Вернувшись, он поведал, что жид рассказал хозяину о моей расточительности: дескать, горничная г-жи Кайзерлинг получила от меня три дуката.