Не буду обременять Вас оправданиями, отрицаниями или объяснениями причин. У меня, однако, нет и тени сомнения, что с моей стороны будет разумно спросить у Вас, не могу ли я воспользоваться своим правом на годовой отпуск с целью проведения научных изысканий. Я в любом случае собирался попросить отпуск, поскольку моя книга о Большом Фрикативном Сдвиге требует, чтобы я посетил Европу в поисках материалов для исследования. Могу ли я, вследствие этого, воспользоваться данной возможностью, чтобы попросить Вашего разрешения оставить Кембридж сразу после вынесения приговора, который, я уверен, даже в худшем случае не навлечет на меня ничего более неприятного, чем небольшой штраф, а в лучшем – выговор суда?

Возможно, Вы будете так добры, Генри, что сообщите мне о Вашем решении по возможности быстро, поскольку мне еще многое необходимо уладить. Пока же остаюсь Вашим, испытывающим всяческое раскаяние, добрым другом Дональдом».

– Да, – произнес наконец Мензис, – сколько во всем этом иронии. Похоже, профессору Трефузису можно приписать, по крайней мере в некоторых отношениях, большую, нежели у его коллег, пристойность.

– Подставляй задницу, жирный коротышка! – выкрикнул Кордер.

– Алекс, – сказал Эйдриан, – игра уже закончилась. Телевизионщики ушли.

– Да знаю, – ответил Кордер, набивая кейс бумажными останками заседания. – Это уж я от чистого сердца.

В маленькой спальне Полосатая Ночная Рубашка разговаривал с Плотной Курткой.

Магнитофонную запись этого разговора прослушал Темно-Серый Костюм. Ему было жаль Плотную Куртку, которому приходилось возиться с обломками великолепного некогда ума.

Старый дурак мямлил что-то о сыре и ветчине.

– Все хорошо, дедушка, ты бы отдохнул.

– Сыр Штеффи в холодильнике, понимаешь? – пронюнил Полосатая Ночная Рубашка.

– Ну правильно, – успокоил его Плотная Куртка. – Конечно, в холодильнике.

– А твой в кладовке.

– В кладовке, верно.

– Я вчера виделся с Боженькой, он такой добрый. По-моему, я ему понравился.

– Знаешь, я правда думаю, что тебе стоит поспать.

Голос у Плотной Куртки был совсем расстроенный. Темно-Серый Костюм услышал, как старик расплакался.

– Я сказал ему, Мартин, что не срал уже две недели. А он говорит: "На небесах тебе это не понадобится". Ведь добрый, правда?

– Очень. Действительно, очень добрый.

– Бери два разных сыра. Всегда два разных. Один для мышки, другой для холодильника.

– Хорошо.

– И ветчины немного тоже не повредит. С яичными клецками и красной капусткой. Только сахара не надо.

– Поспи.

Темно-Серый Костюм услышал, как Плотная Куртка поднимается с кровати. Услышал, как он целует Полосатую Ночную Рубашку. Услышал шаги. Услышал… сдавленный шепоток? Темно-Серый Костюм увеличил усиление до максимума.

– Мартин! Мартин! – хриплый, требовательный шепот старика.

Шаги Плотной Куртки остановились у двери.

– Зашей это в подкладку куртки!

Так старый прохвост все-таки пребывает в здравом уме! Темно-Серый Костюм потянулся к блокноту и составил шифровку для Лондона.

Переходя реку по Мосту сонетов – на прямом пути от Дома президента к квартире Дональда Трефузиса во Дворе боярышника, – расстроенный Эйдриан с силой прихлопывал по каждому каменному шару, что расположены вдоль всего этого благородного сооружения. Ему ненавистны были воспоминания о заседании, о наслаждении, с которым Гарт Мензис зачитывал статью из «Кембридж ивнинг ньюс», о непристойном веселье, которое перло из физиономий команды Би-би-си. Все они смеялись над Трефузисом.

Ад и расплавленное дерьмо, сказал себе Эйдриан, уж кто-кто, а Дональд…

Подрабатывать в чайной, так это называют в Америке. Секс на скорую руку в общественной уборной.

– Плохие новости, Эйдриан, – сообщил ему этим утром президент. – Дональд подался в сор-тирные ковбои и влип. Говорит, что в десять тридцать должен предстать перед судом. «Ивнинг ньюс», разумеется, напишет об этом. А нас завтра должны показывать по национальному телевидению. И что нам, черт подери, теперь делать?

Эйдриан вспоминал, как он, распаренный после крикета, валялся летними вечерами на диване Дональда. И те недели, когда они в пору прошлогодних каникул делили один на двоих гостиничный номер то в Вене, то во Флоренции, то в Зальцбурге. Да старик даже к плечу Эйдриана ни разу не прикоснулся. А с другой стороны, с чего бы он стал прикасаться? В университете пруд пруди долговязых томных первокурсников, куда более аппетитных, чем Эйдриан. Не исключено к тому же, что Дональд склоняется в своих вкусах скорее к Ортону[81]чем к Одену[82]. Возможно, только анонимный грубый перепих его и распаляет. Оно конечно, живи и жить давай другим, но лучше бы ему было лапать Эйдриана, чем преклонять колени перед каким-нибудь сальным шоферюгой, у которого имя Леви Стросс ассоциируется единственно с джинсами, а отсосав у него, выблевывать после и свою репутацию, и карьеру, и образ жизни.

Для Эйдриана это было последнее университетское лето, но, когда бы он ни шел по мосту и чем бы ни была занята его голова, он всякий раз не отказывал себе в удовольствии окинуть взглядом Парки – зеленую вереницу лужаек и ив, раскинувшуюся вдоль реки за колледжами. Когда на Кем опускалась вечерняя дымка, несуразная красота этого места повергала Эйдриана в глубокое уныние. Уныние, вызванное тем, что он находил себя неспособным должным образом на нее откликаться.

Было время, когда сочетание присущих природе и человеку совершенств заставляло его поеживаться от наслаждения. Теперь же той частью Эйдриана, что отвечала за чувства, завладели дела человеческие и долг дружбы, а природа и разного рода абстракции остались ни с чем.

Дональд Трефузис, уринальный Ураниец, сортирный содомит. Кто бы мог подумать?

Эйдриана, который и сам был не чужд сексуального авантюризма, прелести обращенной в эротический салон общественной уборной не пленяли никогда. Был один случай – вскоре после его изгнания из школы, – когда у него схватило на автобусной станции в Глостере живот и ему пришлось забежать в мужскую уборную.

Сидя в кабинке и ласково понукая свою толстую кишку к действию, он вдруг увидел записку, которую кто-то просовывал сквозь неприятно большую дырку в стенке, отделявшей его от смежной кабинки. Эйдриан принял записку и прочитал ее – руководствуясь скорее невинным духом гражданственной участливости, нежели чем-то еще. Вдруг там терпит затруднения какой-нибудь горемычный инвалид?