— Что эт ты раскаркался, аки ворон черный? «Ищите и обрящете, толците и отверзется вам!» — в святом писании говорено. Коль захощешь сильно дом родной увидеть — с края земли на карачках доползешь. Котище вон, куда его ни завези, через сотни верст дорогу к печке знакомой отыщет! А человек куда разумней животины. Если ж ты не веришь, что от татаровей сбежишь, зачем идешь в ярмо, аки бык с кольцом в ноздрях?

— Пока жива хоть слабая надежа, что свои отполонят, и я живу. Как надежда кончится — и я со света белого сгину!

Ивашка говорил спокойно, размеренно, но в его словах ощущался внутренний жар и решимость. Дед недоверчиво покачал головой, однако спор прекратил и сменил тему:

— А кажись, чадушки, седни Семенов день. Новый год,[88]ежели я в счете не ошибся. Лето на осень повернуло, а мы уж две седмицы идем. Знать, полпути одолели…

Степь становилась ровнее, засушливее, сочная яркая зелень сохла и желтела. Потом зачастили дожди — мелкие, моросящие, противные. Ноги разъезжались в скользкой грязи, телеги вязли. Ход обоза замедлился, и ногайцы стали сильнее понукать пленных, сокращать ночные стоянки. Им хотелось скорее продать дуван в Азове и вернуться в улус. Аллегат с основным войском отъехал к летовке — летнему степному кочевью князя Иштерека, поручив Будзюкею, оставшемуся снова в голове коша, продать свою долю. Нойон любил бывать в больших городах лишь при взятии их штурмом и разграблении, а так и духу их не переносил, как, впрочем, и многие татары.

Долго ли, коротко, а добрели, наконец, до какой-то речки и стали лагерем. Когда на следующий день обнаружилось, что татары не собираются трогаться с места, Митяй вздохнул:

— Прибыли, значитца. Татарский град Азек-тапа, Азов по-нашенски, в едином переходе отсюдова. Таперя нам в порядок привести себя дадут, чтобы товарный вид имели. Не спеша за денек до гнезда разбойного добредем — и на рынок рабий.

Ивашка с Нечипором переглянулись.

— Пора побег творить! — неожиданно выпалил Медведко.

— Поздно надумали! Надо было утекать, когда отчизна неподалеку оставалась, — ответил ошеломленный неожиданной вестью Сафонка.

— Худо мыслишь! Куда б мы делись? Полчище ногайское по всему украинному краю разбрелось, нас бы немедля поймали. В коше караул свежий был и за нами недреманным оком следил. И табун там имелся большой. А главное, мы-то сами ранены были.

— Что ж таперя изменилось?

— Что-что! Все! Орда в улус вернулась, дорога домой свободна. Кошевая охрана устала, ее кони тоже притомились. Нет боле табуна, откуда можно сменных лошадей взять, — Аллегатовы людишки с собой на кочевья забрали. Раны наши затянулись. Хэвтулы караулят нас с небрежением великим, никто в голове не держит, что ясырь решится бежать из-под Азова. Вон Исупка и иные стражи по ночам «дурь» курят, потом дрыхнут…

Сафонка во время ночевок и сам не раз видывал, что некоторые нукеры тайком от мурзы баловались зельем дурманным. Он знал, как добывается «дурь». По полю цветущей конопли гоняют лошадь до устали, покуда пыльца не налипнет на конский пот. Пену с боков соскребают, сушат, а потом мешают с табачищем и курят дым из трубок. Шибает в голову почище зелена вина!

— Как темь грянет, — продолжал Ивашка, — мы ремни свои перервем. К лошадям караульным подкрадемся — они оседланные денно и нощно стоят, на желях[89]нанизанные. Снимем стража, бахматов из табунца запасного коих распугаем, коих покалечим, коих с собой погоним для смены.

— А про коней русских, что для торгов предназначены, забыл? Погоня ведь на них может поскакать, а всех ты не разгонишь, множество их и в разных местах пасутся.

— Вятки супротив бахматов в поле чистом под верхами слабы, не угонятся. И пока оседлают их, время уйдет.

— А коль в охлюпку поскачут?

— Что без седла, что с ним татарин едино хорошо ездит. Но, верно, воевать, стрелы пускать с хода в таком разе едва ли сможет. К тому же ногайцы навряд ли последуют далеко за двумя-тремя беглыми: и устали, и торги скоро, а кто ж упустит возможность самому дуван свой продать? Если б многие утекли, тогда другое дело…

— Оружье где возьмете?

— Эвон на возах сколько навалено: бабы-ясырки чистят его, готовят для продажи. Пищали, конечно, нам не взять, а сабли с луками добудем.

— Как насчет кормов?

— Лошади лишние, как от погони ускачем, на мясо пойдут. И охотиться станем.

— До отчизны доберетесь ли?

— Нечипор в станицах не единожды казаковал, следы читать да по звездам ходить навык. И до Руси добраться наука невелика: днем солнце обочь держать, так на сторону северную и выйдем. В леса попадем коли, я мастак, выведу из любой чащобы. И сторожа засечные, если встретим, помогут.

— Хитро! А вдруг все ж поймают?

Ивашка пожал плечами. За него ответил Нечипор — как всегда байкой:

— Един раз зимой йихал по ричке Грицко на санях. Ан лошадь заартачилась та и кинулась с дорожци у сторону. Грицко за нею и тильки примерився батогом стебануть, як вона в майну[90]провалилась и пийшла пид лед. «Ну, моли бога, шо сгибла, — загаркал Грицко, — не то б я тоби бока нахлестал-то!».

Сафонка слушал его вполуха, облизывая вдруг сразу пересохшие губы: судьбина нежданно-негаданно подарок поднесла — от ярма возможное избавленье.

— Пойдешь с нами? — спросил Ивашка. — Двум смертям не бывать, одной не миновать. Не верю я, что ты из Туретчины утечь сможешь, отсюдова легче.

— Крест я целовал Будзюкейке. — простонал Сафонка.

— Дак тебя любой поп от крестоцелованья освободит, — настаивал Медведко. — Не добром ведь соглашался, принудил угрозой тебя самого казнить и отца непогребенным оставить.

— Только епископ такой грех отчитать способен, — уточнил Митяй.

— Да хоть сам патриарх! — гнул свое Ивашка.

— Спаси вас бог, братцы, родные, не могу я, — заплакал Сафонка. — Мне куда ни кинь, везде клин. При удачном побеге даже, пока в степи ехать буду, пока до епископа доберусь, батюшка мой из могилы восстать может. Отходная-то молитва силу потеряет до тех пор, покуда с меня клятву не снимут. А коли убьют при попытке бежать, грех и на мне, и на батюшке останется.

Все вытирали слезы со щек.

— На горе свое злосчастье правду он глаголит, — печально сказал бывший поп. — И Сафонка, и отец его покойный спасенье обретут, лишь когда Будзюкейка перестанет быть его хозяином. И коли Сафонка не даст себя сломить, не обусурманится. Нельзя ему бежать с вами, и помогать вам нельзя. А мне можно! Я, слава Богу, клятвой не связан. Тем боле, не впервой мне, в четвертый раз побегу из полона. В замысел твой хитрость привнесем. — повернулся он к Ивашке. — Я нож с воза стащу, да подпрыгаю с ним к стражу, да пощекочу его лезвием маленечко, аки перышком гусиным. Глядишь — и уснет поганый сном вечным. Сей же миг вы, соколики мои, тихохонько к комоням[91]оседланным подбирайтесь. Медведко возьмет четырех из них в повод и ко мне подведет, вот мы каждый одвуконь и поскачем. Ты, Нечипоре, аркань всех остальных седлованных лошадей. На сниску привяжешь и с собой погонишь. Оружье должно на каждом бахмате, на коего сядем, быть приторочено, такой запас горба не тяготит. Тут самое опасное — чтоб другие караульные сполох не подняли. К переступам конским татарове привычные, комони у них свободно по кошу бродят.