– …Послушай меня ещё раз внимательно. – Захарыч в который раз пытался настойчиво и терпеливо достучаться до сознания Корсаровой. – Всё, что я говорю – важно! Со временем твои движения зрителю будут не видны, только животным. Вы станете одним целым, одним организмом. Посмотри, какое трепетное, нежное создание лошадь! Потрогай коня за подбородок, какой он мягкий, проведи рукой по ноздрям – шёлк! Но лошадь может быть и зверем, она с лёгкостью прокусывает череп человека, как надувной шарик, а руку может откусить не хуже тигра. Николай Акимович Никитин, сын великих русских цирковых предпринимателей, лишился руки именно из-за лошади! А уж он был, поверь, мастер мировой величины! Так что, каким быть твоему животному, зависит только от тебя. Это как дитя – какого вырастишь, таким и станет. Тут терпение и терпение нужно! Одно и то же приходится повторять сотни раз. Получилось, поощри – приласкай словом и руками, дай морковочки или сухарик. И так многократно, пока не закрепится. Потом иди дальше. Шаг за шагом, трюк за трюком. Потом всё нужно свести в комбинации. Так через какое-то время и родится номер. Одно животное хватает на лету, другое не сразу, как и люди. Пока чего-то добьёшься, не один пуд морковки с сухарями скормишь! А как же – это животное, дрессировка!..

Корсарова вывела на манеж спарку лошадей. Раздалось её громкое: «Алле-й!», и тут же щёлкнул шамбарьер. Захарыч вспыхнул:

– Да не надо лишний раз дёргать обученных животных! Сколько раз тебе говорить! Вообще забудь о кнутах, работай только пряниками! Зачем ты его посылаешь? Стандарт толком ещё и на манеж не вышел! Вот чего он сейчас должен понять, что сделал не так? Конь сейчас запсихует, собьёт работу себе и Салюту – вот цена бестолковому обращению с шамбарьером!

Захарыч на удивление самому себе и другим всё чаще стал раздражаться с Корсаровой. Кременецкий, который, задерживаясь после представления, всё чаще стал бывать на их репетициях, только качал головой, поражаясь терпению старого берейтора.

– Запомни! Этот инструмент для физического контакта только в крайних ситуациях! В основном только показывай: или притормозить, или подогнать. В первом случае – веди чуть впереди плеча – притормозит, во втором – чуть сзади, чтобы шамбарьер ушёл из поля зрения – лошадь прибавит. Научись работать голыми руками, корпусом, голосом. Короче – работай головой! Вот, упрямая, блин, хомут тебе в дышло!..

Светлана втянула голову в плечи. Захарыча она привыкла видеть в основном доброжелательным и улыбающимся. А тут, в который раз…

– Чего съёжилась? – глаза Стрельцова потеплели. В них сверкнули синие зайчики, усиленные светом репетиционных прожекторов.

– Строго так!..

– Да-а… – Захарыч в сердцах коротко махнул рукой в сторону Корсаровой. Та резким обиженным голосом отдавала команды лошадям. – Прислали на мою голову бездарность, да ещё бездушную. Ни хрена она не любит животных и не понимает их! Чувствую, расстанемся! Сил моих больше нет! – Захарыч откинулся на дерматиновую спинку кресла первого ряда, сложил крестом руки на груди и со страдальческим выражением лица продолжил наблюдать за репетицией. После каждой нелепой ошибки Корсаровой он поднимал глаза к куполу, тяжело вздыхал, ёрзал и покусывал губы.

С манежа неслись истеричные вопли Корсаровой и пистолетные выстрелы шамбарьера, который был нацелен по самым незащищённым местам лошади. Хлыст безостановочно жёстко стегал коня по крупу, холке, морде, тонким изящным ногам – всюду, куда впивалось гибкое жало стека.

– Ты достал меня, сволочь! Ажну, Серпантин! Я сказала – ажну! На колени, дрянь такая! Поклон!..

Лошадь металась из стороны в сторону, искала выход с манежа, то и дело вставая на дыбы. Животное было в панике. Глаза коня вылезали из орбит, он всхрапывал, скалился и пытался достать зубами свою мучительницу.

На шум прибежали Захарыч и Света, которые чистили в этот момент овощи. В руках Светы краснелась недочищенная морковь.

– Прекрати! А-ап! – Захарыч оттолкнул кипевшую от злости Корсарову и обратился к лошади:

– Ай, бра-а-во! О-хо-о! Ай, бра-а! – Захарыч приподнял руки и ровным ласковым голосом начал успокаивать очумевшее от безысходности и страха животное. – Шам-барьер опусти, мать твою! – повернувшись в полоборота зашипел он начинающей дрессировщице. – Уйди с манежа, укротительница хренова!

Такого разъярённого Захарыча вряд ли кто когда-либо видел за все его годы жизни в цирке. Седые волосы его топорщились от негодования, глаза горели недобрым огнём. Он повернулся к лошади и снова ласково пропел:

– Бра-а-во, лошадка, бра-аво! Ну всё, успокойся, Серпантин! Спокойно, мой хороший, спокойно! Света, подойди, не бойся, прими животное, я сейчас…

Испуганное животное трясло холкой, вздрагивало посечёнными местами и периодически вибрировало шкурой.

Света подошла к коню, который постепенно успокаивался и снова обретал веру в людей. Она протянула ему морковку. Серпантин потянулся губами, громко и вкусно захрумкал. Света гладила лошадь по мягким, всё ещё раздувающимся ноздрям, потом в них тихо подула, как делала всегда, когда ласкала своих подопечных. Серпантин положил ей голову на плечо и тихо жалобно вздохнул. Света прошлась рукой по взмокшей шёлковой шее молодого жеребца.

– Хороший мой, хороший! Мы тебя в обиду не дадим…

За кулисами громыхал голос Стрельцова, который сдерживал себя как мог.

– Ты что творишь, хомут тебе в дышло! Я давно за тобой наблюдаю! Из тебя дрессировщица, как из говна пуля! Тут нужно безграничное терпение и такая же любовь! Животное рассказать не может, что у него что-то болит, или оно не понимает, чего ты от него хочешь. С ребёнком так же будешь поступать? Наверняка так же…

– Так то ребёнок!

– Животное больше, чем ребёнок, – оно ничем не защищено, кроме твоей любви и разума. Бросай это дело, уезжай! Не твоё это! Слышишь – не твоё! Я в Главк докладывать не стану. Уходи по-хорошему. Возвращайся к мужу и продолжай работать свой номер! Начальству найду, что сказать. Замену тоже найду. Работать с тобой не стану. Уходи с глаз долой!..

Через месяц с небольшим, по просьбе Захарыча, утренним поездом Пашка снова приехал в Минск.

До этого у него были тяжелейшие гастроли в Кемерово. Условия паршивые, город – не разгуляешься, программа тоже, мягко говоря, оставляла желать лучшего. К тому же весна в Кузбасс явно запаздывала. Он репетировал, как никогда, часов по восемь-девять, прихватывая время до и после представления. Это крепко спасало от одиночества и депрессии. Но и накопленная усталость давала себя знать. По окончании гастролей нужно было прилететь в Москву на окончательное оформление документов в Венгрию. Это был единственный положительный момент за всё время…

У Стрельцова в Минске наступила «чёрная полоса». Корсарова довела ситуацию до абсурда. Она писала гневные письма во все отделы Главка. Муж сходил в партком с просьбой разобраться. Минское руководство – директор цирка и инспектор манежа – в ответ на запрос Москвы изложили своё видение ситуации, которое разнилось с мнением циркового начальства. Захарычу на старости лет тоже пришлось что-то там писать. Назревал скандал. Со дня на день сюда должна была приехать авторитетная комиссия, чтобы решать судьбу Корсаровой, Ивановой и Стрельцова. Положение было серьёзней некуда. Конюшня стояла под угрозой расформирования.