Тем не менее Феликса не оставляла напряженность, ему совершенно несвойственная. Казалось, он силится что-то понять, сопрячь, сопоставить. (Возможно, в те минуты Феликс пытался примериться к противнику, которого сразу и почувствовал в отце?)

В компании обратила на себя внимание фраза отца, произнесенная им как бы невзначай: «Всегда нужно считать себя низким, но не на словах, а духом действительно». (Я встретила эту фразу в его «Житии…»)

Феликс, услышав это, опустил голову.

Напуганный собой

Несколько лет спустя Феликс, говоря о первой встрече с отцом, утверждал, что сразу распознал в старце мошенника. Конечно, он не мог при своей болезненной гордыне сказать, что сразу признал в отце силу, которую можно было либо убить, либо подчиниться. Последнее для Феликса было неприемлемо. Он был оскорблен тем, что простой мужик, даже не старающийся перенять приемы цивилизации, претендует на то, чтобы учить его, Феликса Юсупова.

А милая Мария Евгеньевна, разумеется, была в восторге от мысли, что именно она свела отца и Феликса, уже предвкушала, что Юсупов войдет в их круг.

Когда Мария Евгеньевна спросила у отца, как ему показался Феликс, тот ответил: «Напуганный мальчик и страшный».

«Кем напуганный?» — спросила Мария Евгеньевна.

«Собой и напуганный», — ответил отец.

«А почему страшный?»

Отец промолчал, чем привел Марию Евгеньевну в полное замешательство.

Больше в тот день отец не хотел говорить о Юсупове.

На следующий день Мария Евгеньевна чуть свет пришла к нам. Как сказала потом Анна Александровна: «Просить за своего князя». Что именно она говорила тогда отцу, я не знаю, но то, что он согласился принять Юсупова в скором времени — это точно.

Однако хлопоты Марии Евгеньевны на этот раз оказались напрасными. Юсупов, торопясь, уехал из Петербурга. Позже Мария Евгеньевна сообщила, что он направился на учебу в Оксфорд.

Как странно! Юсупов будто бежал, испытывая судьбу. И свою, и отца. Я уже приводила историю о том, как Феликс захлебнулся во время крещения. В Англии же он едва не погиб под колесами паровоза.

Англия начала века — в нравственном смысле место весьма удобное для молодых людей склада и наклонностей, схожих с юсуповскими. Среди аристократической молодежи царил культ Оскара Уайльда. Причем его литературное дарование едва ли ставилось на первое место в сравнении с его привычками известного рода.

Я помню, как пришедшая к нам Мария Евгеньевна плакала, делясь с Анной Александровной вестями о Феликсе: «Он пропал, пропал!» — повторяла она.

Илиодор

Не однажды я уже в разных видах упоминала Сергея Труфанова, принявшего в монашестве имя Илиодора. Жизнь его интересующимся хорошо известна, так что не буду (да и не хочу) входить в подробности. Скажу только необходимое.

Отец и Илиодор представляли собой странную пару. Первый жизнерадостный и веселый, второй скучный, напыщенный (как большинство «копеечных» семинаристов, добравшихся до высоких степеней) и напрочь лишенный чувства юмора. Тем не менее, они какое-то время приятельствовали.

Кстати — я никогда не понимала отцовской привязанности к Илиодору, и когда тот однажды приехал в Покровское погостить, избегала его, как только могла.

Илиодор необычайно гордился своей отчужденностью от всего мирского. Особым пунктом был обет безбрачия. Отец смеялся над его словами о том, что только безбрачие есть дверь в Царство Божье, и смеясь же говорил, что эта дверь легко оборачивается тесными вратами. «Входить тесными вратами» — так в монастырях намекали на содомский грех.

Анна Александровна пересказывала мне суть споров отца и Илиодора. Привожу так, как запомнила.

«В доме Отца моего обителей много», — опирался отец на Святое Писание и добавлял от себя: «И в каждой обители множество дверей. Не думай, что владеешь единственным ключом от Царства Божьего».

«Я не владею единственным ключом, — ответил Илиодор. — Ключей много, достаточно для всех желающих их получить, но все они отпирают одну и ту же дверь».

«Если бы это было правдой, то все скопцы попали бы в рай», — заметил отец.

«Истина в том, что стремящийся к духовному совершенству должен служить либо Богу, либо плоти, нельзя служить обоим».

«Тот, кто молится от души, может настолько преисполниться ощущением божественного присутствия, что и думать забудет о плоти. Дух воспарит, оставив на земле все телесные помыслы, и он перестанет замечать свое физическое тело и заботиться о нем. Позабудет о еде и питье, о сне и о любовных желаниях. Но это редко кому дается.

Больше других, не способных подняться. Когда человек освободит свой дух от уз чувственности, плоть еще настойчивее взывает к нему. Его физическое желание велико, он не в состоянии его побороть. Что ему делать?»

«Он должен молиться еще усерднее».

«Как же молиться, когда с ног валит? Есть только одно средство. Отложи в сторону молитвы и найди женщину. Потом — опять молись. Бог не осудит.

Но наступит время, когда женщина уже не понадобится, когда и самой мысли не будет, а, стало быть, и искушения. Тогда-то настоящая молитва и начнется».

Кто лицемер?

Илиодор называл рассуждения отца издевательством над монашескими обетами. Отец возражал, говорил, что ни в коем случае не намерен спорить с церковью. При этом он полагал только, что обет безбрачия толкуется неверно. «Ничего хорошего не выйдет из такой молитвы, когда душа другого просит».

В этом месте напомню слова Жевахова, приведенные уже мной выше, о соединении любовного и молитвенного экстаза.

Анна Александровна пересказала мне и другой спор отца и Илиодора.

Однажды заговорили о том, какой грех самый страшный. Илиодор заявил без колебаний: «Тут не о чем спорить. Самый страшный грех — это тот, о котором гласит первая заповедь: Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим».

Отец возразил, видя в приеме Илиодора отражение всегдашней его привычки подменять предмет: «Разговор не о заповедях, а о грехе. Для меня ясно, что Иисус считал лицемерие самым тяжким грехом».

Илиодор заерзал на стуле, чувствуя, что спор становится чересчур личным. Отец попал в точку. Чтобы защитить себя, Илиодор перешел в наступление и заговорил о кружке, собиравшемся у отца, намекая на отношения определенного рода.

Для отца подобные упреки были не в новинку и поэтому он реагировал на них обычно спокойно — сам-то он знал, что невиновен. Однако выслушивать обвинения именно от Илиодора отцу показалось отвратительным. Во-первых, потому что тот бывал на собраниях кружка и прекрасно все видел своими глазами. Во-вторых же, потому что Илиодор как раз и был в этом вопросе лицемером высшей пробы. Отец не стерпел и напомнил ему, как во время приезда в Покровское застал монаха подглядывающим за купавшейся Дуней.