Но такой ей оставаться недолго,— сказал себе доктор Морган,— Теперь уж недолго».

Он постоял, глядя на каменистый склон, полого вздымающийся над лагерем, и решил, что это место вполне подойдет для кладбища.

Беда в том, что, куда ни пойди, все здешние места чересчур схожи, нипочем не отличишь одно от другого. Ни деревьев, ни кустов — лишь кое-где голая земля пестрит рваными заплатами щетинистой поросли, будто прикрывающее плечи бездомного нищего лоскутное одеяло.

Бенни Фолкнер, шагавший по тропе, достиг вершины холма и остановился, окостенев от нахлынувшего страха — страха перед надвигающейся ночью и сопутствующим ей пронзительным холодом, страха перед безмолвными холмами и заполненными тьмой низинами, а еще — от глубинного и потому более жуткого страха перед щуплыми малорослыми туземцами. Кто знает, быть может, в этот самый миг они уже подкрадываются по склону холма?..

Подняв руку, Бенни утер взмокший лоб рукавом потрепанной куртки, мимоходом подивившись, что вспотел — было уже довольно зябко, воздух остывал с каждой минутой все сильнее, а через час-другой оставшийся под открытым небом путник рискует закоченеть насмерть.

Горло его стиснуло непроизвольной судорогой страха, зубы заклацали, но Фолкнер подавил всколыхнувшуюся в душе панику и на какое-то мгновение горделиво выпрямился, чтобы убедить себя, что никакой паники-то и не было.

От лагеря он шел на восток — значит, возвращаться надо на запад. Единственная загвоздка в том, что Бенни толком не знал, все ли время придерживался направления на восток: быть может, слегка уклонился к северу или забрел южнее, чем надо. Но, даже уклонившись далеко в сторону и возвращаясь строго на запад, прозевать лагерь Бенни не мог.

«Дым лагерного костра вот-вот покажется,— твердил он себе.— Любой перевал — может, ближайший,— следующий же поворот петляющей тропы непременно выведет меня в лагерь. Надо только подняться повыше; там-то он и будет: раскинется прямо передо мной полукругом белых палаток. Парусина сияет отблесками угасающей зари, а рядом с большой палаткой кухни вьется тоненький дымок, да Буян Брэди снова ревет какую–нибудь непристойную песню».

Но это было добрый час назад, когда солнце высилось над горизонтом на целых две ладони. Теперь, стоя на вершине очередного гребня, Бенни припомнил, что уже тогда немного беспокоился, но настоящей тревоги не испытывал. Тогда ему бы и в голову не пришло, что человек может заблудиться на расстоянии часа неторопливой ходьбы от лагеря.

Теперь же солнце закатилось, сгущались сумерки, под одежду прокрадывался холодок, а посвист ветра среди холмов, казавшийся при ярком свете почти беззвучным, вдруг обрел жутковатую значимость.

«Ладно, еще один подъем,— решил Бенни.— Еще один холм, а если нет, то закругляюсь до утра. Найду какое-нибудь укрытие — пусть хотя бы расщелину, способную защитить от ветра и удержать тепло костра; если, конечно, найду из чего развести костер».

Бенни постоял, прислушиваясь к стонам мятущегося среди холмов ветра, и в этом жалобном завывании ему почудился отзвук какого-то нетерпения, будто ветер упорно шел по горячему следу, привлеченный запахом человека.

И тут Бенни различил другой звук: негромкие шлепки мягких шагов, приближавшихся с противоположной стороны холма.

Айра Уоррен сидел за письменным столом, гневно обозревая стопки скопившихся бумаг; потом неохотно взял одну и положил на стол перед собой.

«Только этого болвана Фолкнера мне и не хватало,— угрюмо думал он.— Сколько раз им говорено, что надо держаться вместе, что никому не позволительно валандаться поодиночке.

Просто детский сад какой-то: не исследователи, а толпа сопливых юнцов, только-только из колледжа. У них еще молоко на губах не обсохло, а туда же — прямо лопаются от эрудиции. Зато здравого смысла ни на грош! И ни один не хочет слушать, что ему говорят».

Тут кто-то поскребся по парусине входа.

— Войдите,— откликнулся Уоррен.

Вошел доктор Морган.

— Добрый вечер, командор.

— Так,— вместо ответа раздраженно буркнул Уоррен,— что на этот раз?

— Ну, это…— Доктор Морган слегка взмок,— Я насчет вакцины.

— Вакцины?

— Да, вакцины. Она никуда не годится.

— В каком это смысле? Доктор, у меня и без вас забот полон рот, и играть с вами в угадайку я не намерен.

— Она просрочена,— сообщил Морган.— Просрочена на добрых десять лет. Применять просроченную вакцину нельзя. Видите ли, она может вызвать…

— Хватит молоть языком,— резко оборвал его Уоррен,— Значит, вакцина просрочена. И когда же вы соизволили это обнаружить?

— Только что.

— То есть прямо сейчас?

Совсем сникший Морган едва нашел силы кивнуть.

Уоррен очень осторожно, с преувеличенной аккуратностью отодвинул бумаги в сторону, положил руки перед собой и сплел пальцы шатром.

— Доктор, скажите-ка мне одну вещь,— медленно проговорил он, будто с трудом, тщательно подыскивал нужные слова.— Давно ли наша экспедиция высадилась на Ландро?

— Ну-у, я бы сказал, давненько,— Морган начал мысленно загибать пальцы,— А если точнее, то шесть недель назад.

— И все это время вакцина была здесь?

— Ну конечно. Ее выгрузили с корабля вместе с остальным снаряжением.

— Значит, вакцину завалили барахлом, и вы только сейчас сумели ее обнаружить? Или она была тотчас же доставлена в вашу палатку?

— Конечно доставлена. Первым делом. Я сам всегда настаиваю на подобной процедуре.

— Выходит, вы в любое время за эти шесть недель, в любую секунду любого дня в течение целых шести недель могли проверить вакцину и убедиться, что она непригодна к употреблению? Правильно, доктор?

— Наверное, мог,— согласился Морган.— Просто у меня…

— У вас не было времени,— кротко подсказал Уоррен.

— Ну-у, не то чтобы…

— У вас, вероятно, хватало других проблем?

— Да, вообще-то, нет…

— И вы осознаете, что неделю назад мы могли связаться с кораблем по радио, и он мог бы вернуться, чтобы забрать нас? Они непременно сделали бы это, дай мы знать о ситуации с вакциной.

— Прекрасно осознаю.

— И осознаете, что теперь они уже вне зоны связи? Мы не можем дать им весточку, не можем попросить их вернуться; и вообще, в ближайшие два года мы напрочь отрезаны от остального человечества.

— Я,— промямлил Морган,— я…

— Рад был познакомиться,— ответил Уоррен.— И сколько же нам, по-вашему, осталось жить?

— Мы станем восприимчивы к вирусу через неделю или около того. В случае высокой сопротивляемости организма он сможет противостоять болезни недель шесть, прежде чем та убьет его.