А еще у Кьюри мания преследования. Мне так кажется, хотя я держу это в тайне. Она считает себя жертвой – мужчин, индустрии рум-салонов, корейского общества, государства. Кьюри никогда не ставит под сомнение собственное мнение и не видит, как сама же создает эти ситуации и тонет в них. Но это уже другая история.

Через несколько лет я начну серию работ, посвященную Кьюри. Я знаю это точно. У меня нет возможности взяться за нее сейчас, пока не завершена серия, связанная с Руби, тем более мы живем вместе. Мне нужны время и расстояние. Именно поэтому сейчас я наслаждаюсь жизнью с Кьюри. Я и муза, обитающая в глубинах моего сознания, слушаем ее истории, наблюдаем, как она напивается до потери памяти каждые выходные и зацикливается на своем лице и теле, одежде и сумках. Я фотографирую ее и ее вещи при малейшей возможности. Мне понадобятся эти снимки, чтобы вспомнить ее. Образы других девочек тоже уже поселились в отдаленных уголках моего сердца. Кошмарная трансформация Суджин, старомодное воспитание милой, молчаливой Ары… Мне понадобится несколько лет, прежде чем я смогу поймать и воплотить эти образы.

Что же касается Ханбина, то мне не нужны ни Кьюри, ни его мама, чтобы понять: он не станет моим спасением. Иногда, та́я в его объятиях, я задаюсь вопросом, смогу ли хоть когда-нибудь вернуться в реальность? Кажется, будто я вырвалась за пределы земли, коснулась горящей звезды и замерла в нестерпимом ужасе. Но я даже рада, что больше никого никогда так не полюблю. Второй раз просто не выдержу. В Америке один из преподавателей как-то сказал: лучшие произведения искусства получаются от невыносимой жизни – если ты, конечно, выживаешь.

Через месяц после самоубийства Руби я пошла к Ханбину, и он признался мне, что боится. Боится спать, потому что она живет в его снах. Боится разговаривать с людьми: вдруг они его в чем-то обвинят? Когда он наконец появился на людях, многие смотрели на него со смесью ужаса, укора, жалости и жадности. Он даже не представлял, что человеческое лицо способно на подобные комбинации чувств.

Он спросил, оставила ли Руби ему – или кому угодно – записку. Знакомые ее отца ответили Ханбину: держись она подальше от таких, как он, с ней бы ничего не случилось.

Он выглядел удивительно маленьким, а его позвоночник словно скруглился. Он напоминал змею, готовившуюся ко сну. Его измученный вид разбил мое сердце, и я впервые ощутила гнев – ослепляющий гнев на Руби. Зачем она сделала это с Ханбином – и со мной? Откуда столько безрассудного, разрушительного эгоизма? Про себя я повторяла все, что говорили о Руби другие. Ей так повезло в жизни, у нее было все. Как она могла быть несчастной?

Я подошла к Ханбину, притянула его к себе и легла рядом на кровать, пахнущую потом, мускусом и скорбью. Я утешала его как могла. И когда наши тела сплелись, казалось, ничего естественнее и быть не может.

После этого у меня появилось ощущение, будто я всю жизнь задыхалась и лишь теперь научилась дышать.

* * *

В студии я работаю над очередной скульптурой, посвященной Руби, как вдруг врывается директор департамента и сбивает мой настрой. Ненавижу, когда он так поступает, тем более на двери табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Только она на английском, и он, вероятно, ее просто не заметил.

– Все идет нормально? – спрашивает он, светясь.

По самодовольному виду ясно: у него новости, которые обещают быть хорошими. Он несколько раз обходит скульптуру и меня, а затем громко прочищает горло. Возможно, он немного озадачен, но по меркам нашего отдела все довольно скромно. От некоторых студенческих работ у меня глаза на лоб лезут, и сразу хочется задать ребятам вопросы об их семьях. История о тяжелом детстве уже стала частью моего пиара, но у этих-то студентов богатые родители, которые отправили их сюда без стипендии и открыли им все двери для творчества. Когда они познали глубины отчаяния и ненависти?

Директору понравилась моя последняя инсталляция – девушка в лодке. Он сделал много фото со мной перед скульптурой, и я пошутила, что надо бы и самой сесть в лодку. К моему ужасу, идея создать новую серию и в каждую работу включать себя показалась ему великолепной. «Я был бы счастлив лично делать снимки – это была бы хорошая коллаборация!» – с восхищением воскликнул он.

Последняя скульптура – отклонение от моего стиля: я использую дерево, акрил и ткань. Здесь Руби – кумихо[30] в человеческом обличье, жуткая девушка, в руках которой корзина с драгоценностями, и среди них спрятана ее бусина силы. Плечи покрыты плащом с мехом, который, сливаясь с телом, превращается в лисьи лапы. Девять хвостов веером рассыпались по земле. Она полакомилась человеческой плотью, и теперь с подбородка стекает кровь. Я работаю над ее лицом – стараюсь сделать так, чтобы белые зубы оказались видны, хотя рот заполнен кровью. Иногда я мечтаю о том, как было бы здорово наполнить корзину настоящими драгоценностями. Я бы, вероятно, продала скульптуру намного быстрее, если бы в цену были включены бриллианты. Возможно, на Ближний Восток – там у Руби были связи. Или в Китай, но Руби терпеть не могла фуэрдаи[31].

Директор откашливается. Я неохотно отхожу от скульптуры и направляюсь к забрызганной красками раковине помыть руки. Я вытираю их о передник и спрашиваю, как идет подготовка к предстоящей юбилейной выставке. В этом году университет отмечает пятидесятилетие, и потому началось предпраздничное благоустройство ландшафта. Эта суета доводит меня до безумия.

– Представляете? Есть прекрасная новость! – говорит он. – Приезжает конгрессмен Ян!

Он не может сдержать радости, буквально дрожит от восторга. Похож на героя какого-нибудь комикса. У меня появляются мысли о серии стрипов с маленьким человечком, у которого вместо лица циферблат. Чтобы помучить, я бы утопила его в баке с водой.

– Вы понимаете, что это означает? – спрашивает директор, когда я не прыгаю от радости.

– Он собирается выступать на выпускном? – вяло произношу я и снова поворачиваюсь к своей работе.

Директор смотрит на меня и после паузы говорит:

– Как бы вам объяснить, мисс Михо… я понимаю, вы думаете, будто это не имеет к вам никакого отношения. Но уверяю вас: дальше от истины ничего не может быть.

Я подпортила ему настроение, и мне стыдно – это ведь благодаря ему у меня есть собственный творческий уголок, работа и деньги – мизерные, но деньги. Я подхожу к маленькому ретро-холодильнику в стиле 50-х – это подарок Ханбина на «новоселье» в студию – и, достав два напитка с апельсиновыми волокнами, протягиваю один директору. Я люблю эти напитки за цвет. Оранжевый осмеивают чаще всего, но мне нравятся стеклянные бутылки, наполненные расплавленным восходом солнца. Особенно здорово они смотрятся в моем красивом итальянском холодильнике с винтажными надписями. Это самая дорогая вещь, которой я владею.