Но нет – этот ребенок будет принадлежать Мэгги и Сойеру Блейк!

Слабым голосом она позвала Дотти Мей, но ее слова утонули в раскатах грома и свисте ветра. Спустив ноги с постели, Мэгги попыталась встать, но ее пронзила боль, намного сильнее, чем раньше. Она охнула и, согнувшись, уперлась обеими руками в ночной столик. Когда приступ боли немного стих, Мэгги выпрямилась и поковыляла к двери.

– Дотти Мей!

Маленькая комнатка рядом со спальней девочек обычно предназначалась для гостей, но Мэгги уже несколько месяцев назад превратила ее в детскую: повесила яркие желтые занавески на окна, поставила шкафчик с распашонками и одеяльцами, которые связала и сшила сама, а в углу, рядом с креслом-качалкой, поместила большую самодельную колыбель, в которой после рождения спали по очереди Абигейл и Регина. Дотти Мей, лежащая на широкой кровати у окна, проснулась, как только Мэгги вошла и позвала ее. В отблеске молнии, которая осветила комнату, она была похожа на хорошенькое привидение. Светлые волосы рассыпались по плечам, когда она резко села в постели.

– Схватки… начинаются, – прошептала Мэгги.

– Уже? – изумленно воскликнула Дотти Мей, и ее восклицание подтвердил ужасающий раскат грома. Дождь стучал по стеклам, сотрясая рамы и барабаня по покатой крыше. – Что я должна делать? – снова воскликнула подруга, в панике вскочив с постели.

Схватки были более частыми, чем ожидала Мэгги. Тетя Виллона родила Эвана быстро, но Мэгги слышала, что рождение первого ребенка тянется вечность. «Этот явно торопится», – подумала она и затаила дыхание, потому что ее снова пронзила боль.

– Беги в сарай, Дотти Мей, – попросила она, борясь с собственной тревогой и страхом. – Скажи Сэму, чтобы он ехал за доктором Харви. Поторопись, Дотти Мей. Думаю, у нас мало времени.

Дотти Мей бросила взгляд на бледное лицо Мэгги, быстро натянула ботинки и схватила накидку.

– Уже бегу! – воскликнула она. – А ты иди ложись в постель.

В постель. Да, ей нужно лечь. Мэгги пошла по коридору медленными, осторожными шагами, тяжело дыша. Если бы Сойер был здесь! Впрочем, ничего бы не изменилось – он не смог бы сейчас помочь ей. Рождение ребенка – это то, что каждая женщина переживает в одиночку. Буря бушевала вокруг ранчо, кружила по прерии и сотрясала ветви тополей, росших за окном. Мэгги добралась наконец до своей постели и бессильно опустилась на нее, зажмурив глаза от нового приступа боли.

Вспышка света, тьма, грохот. Как будто стреляли ружья – нет, пушки. Боль раздирала ее, пронзала, выкручивала, захватывала и никак не хотела отпускать. Она кричала, но слышала только гром. И вдруг – светящаяся желтая вспышка.

Она поморщилась и попыталась прикрыть глаза рукой, но боль снова заполнила ее – пришла без предупреждения… такая ужасная… разрывала ее на части… такая острая.

Она кричала. По ее лицу стекал пот. Или дождь?

– Все хорошо, – успокаивал кто-то. Голос словно плавал в воздухе. Чья-то мягкая ладонь погладила лоб, щеку. Дотти Мей.

– Доктор здесь, Мэгги. Уже осталось недолго. Все будет хорошо.

Боль снова поглотила ее, разрывала внутренности, крепко удерживала и мучила, поднимала к самому потолку и бросала вниз.

Она тонула, захлебываясь в жестоких, невероятных волнах боли.

– Попробуйте расслабиться. – Странный голос – доктор Харви? – разозлил ее. Расслабиться? Она же умирает!

«Помогите мне!» – хотелось ей закричать, но ничего не получалось. Тогда, всхлипнув, она простонала:

– Помоги мне, Бен.

Но никто не мог ей помочь. Она извивалась, горя как в огне, думала, что сейчас сойдет с ума. Сойер, ей нужен Сойер! Он сделает так, что боль отступит. Как все неправильно… вся боль… Слишком, слишком…

Сойер знает, что делать… если бы только он приехал…

– Он идет! Тужься!

Вскрикнув, она стала тужиться изо всех сил, какие у нее остались.

Мальчик. Маленький мальчик с лилово-красным сморщенным личиком. Мэгги смотрела на ребенка, лежавшего в ее руках, и улыбалась.

Все ее существо заполнило облегчение, как чистая золотистая река. Она боялась, так боялась… Все эти месяцы она боялась, что, когда ребенок родится, она не будет его любить. Но она любила… Уже любила его!

Эта новая, щемящая любовь была такой нежной, хрупкой, что доставляла боль, даже большую, чем все схватки, вместе взятые. На ее глаза навернулись слезы.

– Мэгги, с тобой все в порядке? Ты не рада? Дотти Мей склонилась над ней, бледная, уставшая, но полная благоговейного восхищения при виде ребенка, которого произвела на свет Мэгги.

– Все хорошо, Дотти Мей. – Ее кожа и глаза горели. – Просто замечательно. Не правда ли, он красивый? Самый замечательный ребенок на свете!

Дотти Мей, непривычная к новорожденным, с сомнением пробормотала слова согласия.

Мэгги рассмеялась. Она подвинула ребенка повыше и коснулась его щеки губами.

Все ее тело, каждый мускул, каждая косточка болели от усталости, но она чувствовала себя возбужденной и словно парила, легкая и воздушная, как облачко. За окном спальни яркое солнце возвещало начало прекрасного майского дня.

– Джона, – сказала она, рассматривая крохотные пальчики младенца. Солнечный свет заливал комнату, теплый и трепещущий. – Джона, – тихо повторила она, – в честь моего отца. Ваше имя, молодой человек, Джона Блейк.

Только позже она заметила крошечное родимое пятнышко в форме полумесяца на левой ручке сына. Она замерла, с отчаянием глядя на эту отчетливую метку.

Горькое чувство заполнило все ее существо. Будь проклят Колин Вентворт! Будь проклят за то, что оставил свою отметину на ее ребенке! Она всегда считала себя добрым существом, но теперь ее захлестнула ненависть к человеку, который воспользовался ею, а потом бросил. В ярости оттого, что он имеет какое-то отношение к ее сыну, даже такое незначительное, как это маленькое родимое пятнышко, она несколько мгновений боролась с собственной неприязнью. А потом покрепче прижала к себе младенца.

Колин будет справедливо наказан – ведь он никогда не узнает своего сына, никогда не увидит мальчика, его собственную плоть и кровь. Родимое пятнышко станет единственным законным доказательством его принадлежности к роду Вентвортов, но таким жалким и несущественным, как травинка в прерии.

От этой мысли Мэгги успокоилась. Она поцеловала малыша и приложила его к груди.

«Пережить техасское лето – все равно что медленно забраться на огнедышащую гору». Так думала Мэгги, пока дни проходили за днями, а жара становилась нестерпимее. Сверкающие золотистые рассветы сдавались перед властью испепеляющего дня, единственным облегчением во время которого мог быть суховей, периодически проносившийся над выжженной солнцем прерией. Только к вечеру иногда еще можно было глотнуть свежего воздуха, сладкого и не иссушенного палящим солнцем.