Два выстрела в пол задержали порыв офицеров с черными шашками.

— Ты зачем ему пистолет дал? — заорал Банев, отступая. — Это же преступление!

— Он без патронов! — отрезал Саблин, и на битом лице Шеина, поверх зреющих синяков, проступила обида. — Товарищи, да поймите же! На кронштадтском рейде мы будем не одни, выступление поддержат простые ленинградцы и моряки военно-морской базы! А за Ленинградом — и вся страна!

— Размечтался! — насмешливый женский голос ударил хлесткой плетью.

Замполит резко обернулся. В паре шагов от него стояла высокая, стройная девушка, затянутая в черный комбинезон. Ее смуглое лицо выглядело бесстрастным, как у индейского воина. Иссиня-черные волосы, стянутые в пышный «хвост», усиливали это впечатление, а бесшумный пистолет, который девушка держала двумя руками, выглядел заключительным штрихом к портрету воительницы.

— Кто? — хрипло вскрикнул Саблин, чуя подступающую бездну.

— Капитан Исаева, — холодно представилась девушка. — Ка-Гэ-Бэ. Вы арестованы, товарищ Саблин.

Общий вздох дважды потрясенных людей пронесся затхлым ветерком. Неприметные парни в черных комбезах бесшумно шагнули в кают-компанию.

— Руки!

Замполит потерянно, с детским огорчением глянул на щелкнувшие наручники, сковавшие его запястья, и качнул головой. За какой-то час он вознесся в немыслимую высь… И сверзился на жестокие камни.

«Судьба…»

Мощно загудел трап, и за молчаливыми оперативниками замаячил командир корабля. Дергая губами от ярости, он перешагнул комингс — и сразу успокоился. Сгорбился устало, оглядел Саблина с кротким недоумением в глазах.

— Советский офицер… — протянул кавторанг надтреснуто, с больным дребезгом в голосе. — Тебя на Северном флоте в командиры корабля прочили. Нет, ты подал рапорт на поступление… Выучился на замполита, молодец. Зачем? Чтобы сегодня флот опозорить? Ну, не понимаю я! — застонал Потульный. — Что, что тебе в голову ударило, что толкнуло на это? Объясни! Не трибуналу, нам! Своим товарищам!

— Что меня толкнуло на это? — на губах Саблина загуляла мечтательная улыбка, словно за переборками и палубами ему одному мерещились прекрасные дали. — Любовь к жизни. Я имею в виду не жизнь сытого мещанина, а жизнь светлую, честную, которая вызывает искреннюю радость… — Замполит сжал кулачки. — Мною руководило только одно желание — сделать, что в моих силах, чтобы народ наш, хороший, могучий народ Родины нашей, разбудить от политической спячки![32]

— Да?! — восстал Шеин. — А почему ж вы тогда так хитро фильмы подбирали, чтоб только недостатки показывать? А?! В кубрике об одном и том же терендели: все у нас плохо, сплошная брехня, справедливости никакой! Вот и зас… загадили мозги братишкам! Уже до того дошло, что на боевых постах брагу варят!

— Прозрел! — хохотнул Фирсов.

— Последнее слово, Валерий Михалыч, — ровный голос Потульного нагонял холод.

— Я продолжаю верить в то, — мягко улыбнулся Саблин, глядя поверх голов, — что революция всегда побеждает…

— Я тоже верю в это, — перебила его Исаева. — Но не вам, отчаявшемуся идеалисту, будить народ. На выход!

Валерий послушно шагнул к дверям. Уже поставив ногу на комингс, он обернулся:

— Прощайте, ребята! Не поминайте лихом!

Экипаж безмолствовал.

Понедельник 10 ноября 1975 года, вечер

Первомайск, улица Карла Либкнехта

— Да не очень-то он и тяжелый, — прокряхтел Ромуальдыч, перехватываясь. — Вона, телик у меня, тот да — весит, как чугуняка! Куда ставить?

— Сюда давайте, — засуетился я, задвигая стул между толстых тумб стола. — Системнику на полу самое место.

Вайткус присел, осторожно опуская ящик. «Персональная микроЭВМ „Коминтерн-1“» — было намалевано на картоне, синим по белому. А ниже: «Курский завод „Счётмаш“».

— Гордись! — торжественно изрёк Арсений Ромуальдович.

— Гордюсь, — поковеркал я родную речь, любовно оглаживая белый пластмассовый корпус монитора.

— Будешь… как етто ты выразился… Линковать?

— Потом, — махнул я рукой. — У меня вон, второй модем еще не собран, а надо срочно программу дописывать.

Директор Центра закивал понимающе, сказав вполголоса:

— Етто хорошо, когда часов в сутках не хватает.

— Хорошо-то, хорошо, — вздохнул я обреченно, — а только опять мне придется до вечера куковать…

— Ну, давай, кукуй! — хохотнул Ромуальдыч. — А я пока станок до ума доведу. Смотри, не закрой меня!

— Ладно!

Дослушав, как Вайткус бодро печатает шаг, я задумчиво поцокал ногтями по панели модема. Шмыгнув носом в манере Брюса Ли, воззрился на стол. Писать? Или паять?

— Ваять, — буркнул я, и включил паяльник в розетку.

В десятом часу я погасил свет и закрыл кабинет, глянув за раздернутые шторы, будто на прощанье. В окошке наташиной квартиры теплел уютный свет, размалевывая занавески в розовые тона. Зайти бы в гости, вздохнул я, да уж больно порывиста хозяйка — и усадит, и уложит…

Прислушавшись, я спустился вниз, в мастерскую. Там попахивало бензином, а на высоком потолке злобно гудела неоновая лампа, мигая пробоем.

В углу пластался наш единственный станок, старичок токарный. Его облупленная станина седела зачищенным металлом.

— Вроде отцентровал, — неспешно осветил Ромуальдыч, обстоятельно утирая руки ветошью. — Етта… План-шайбу проточил и… на шпинделе тож. Жить будет! — он метко зашвырнул ветошь в ящик. — Чайку?

— Да нет, наверное.

— А с пирожочками? — проявил Вайткус коварство.

— Сдаюсь, — вздохнул я, присаживаясь к верстаку.

Хохотнув, директор плеснул крепкий чай в алюминиевые кружки. В их мятые ручки кто-то заботливый вставил бутылочные пробки — армейская традиция.

— Слухал вчера Би-Би-Си, — Ромуальдыч развернул газетку, выставляя пирожки с румяной корочкой. — Какой-то лишенец из перебежчиков полчаса нудил о свободе и правах человека… Слухал, нет?

— Как можно? Комсомольцы не слухают вражеские «голоса»!

— Да иди ты… — добродушно отмахнулся Вайткус. — Нет, они, конечно, враги, но вопросы задают… — он покрутил рукой. — С подвыповывертом!

— Это для мещан вопросы, — я храбро кусанул пирожок. — М-м… С яблочком! — отпив чайку, развил тему: — А мещане по определению не умеют хорошо мыслить.

— Во-она как… — потянул Ромуальдыч. — Ну, а ты сам как мыслишь? Согласись, Мишаня — свободы у нас слишком мало, а у них там — слишком много. Дисбаланс, однако!

— Согласен, — важно кивнул «Мишаня». — А, по Марксу говоря, для чего и от чего она — там? Ведь фигня же получается! Освобождают пипл от долга, от обязанностей, от химеры совести… Зато все права — нате! И в сумме получается огромная толпа индивидуалистов, одиночек с раздутым «эго». Вопрос: для чего? А чтоб было проще массами рулить! По-моему, так. Зря они, что ли, со своей демократией носятся, как дурак с писаной торбой? В толпе инстинкт превыше всего! Чабан с парой овчарок легко справляется со стадом, уводя баранов, куда ему надо — хоть на пастбище, хоть на убой…