Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.

Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобносвоему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета,чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу наприкладах, а порой выковывал ружейные стволы.

Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем емуусердно помогал незаконный внук Карла Девятого д’Ангулем, частенькоговаривавший: "Что бы нам объединиться, ваше величество, и работатьвместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие вмонетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы быза это берегли меня от виселицы".

Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и,как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.

Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.

Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брилдежуривших во дворце офицеров.

Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески –впрочем, дрянные.

Он хорошо делал "римские свечи","бураки", шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.

Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершенийза королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденноецеломудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодуюсупругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовногозвания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться онаследнике престола…

В оправдание короля можно добавить лишь, что он былневероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, МарияМедичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийстваГенриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел восне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французскийтрон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская,откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явнымпосле истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем,и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).

И, наконец, над обстоятельствами рождения короля, подобночерной грозовой туче, нависала мрачная, многим известная и, безусловно,постыдная тайна. Шептались, что чертами лица и смуглостью кожи его величествонапоминает как раз покойного фаворита Марии Медичи, презренного итальянцаКончини, чем, кстати, как раз и объясняется полнейшая несхожесть характера ипривычек короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот самый запойный остряк,маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на этот счет непереводимый каламбур:"Чего же вы хотите, господа? Ребенок потому так черен, что дело все вчернилах" (нужно объяснить, что по-французски слова "чернила" и"Анкр" созвучны, а именно титул маркиза д’Анкра носил КончиноКончини).

Таков был король, от чьего имени Францией безраздельноправил министр-кардинал Ришелье, в описанные времена еще не получивший титулагенералиссимуса. У короля хватало здравого смысла передоверить все дела поуправлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало, что кардиналчувствовал себя спокойно, – капризный, переменчивый и слабохарактерныйкороль всегда поддавался чужим влияниям, так что должность первого министра принем была отнюдь не синекурой…

Д’Артаньян, вошедший в сопровождении де Кавуа, увидел передсобой молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом,но с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать,резчиков монет. К тому же лицо короля было отмечено неизгладимой печатью тогосамого недуга, что происходит от разлития черной желчи.[6]

Правда, при появлении новых лиц король проявил некоторуюживость и, едва дождавшись, когда д’Артаньян выпрямится после почтительногопоклона, воскликнул:

– Подойдите ближе, господа, подойдите ближе! Кавуа,кого вы мне привели, черт возьми?

– Это и есть Шарль де Батц д’Артаньян де Кастельмор, окотором докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить изШатле час назад…

– И вы не шутите?

– Я бы не осмелился перед вашим величеством… – сграцией истинного придворного поклонился де Кавуа.

– Поразительно! – воскликнул король и обошелвокруг почтительно застывшего д’Артаньяна, разглядывая его, словно античнуюстатую, извлеченную из недр земных. – Мне говорили, что некий гасконскийбретёр злодейски напал на моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и чуть лине мятеж… Но это же сущий ребенок!

– Отсюда ваше величество с легкостью сделает вывод:иные люди, имеющие к королю доступ, пользуются этим отнюдь не для того, чтобыговорить правду…

– Вы правы, де Кавуа, – грустно согласилсякороль. – Всюду ложь… Кругом ложь… Короли – самые несчастные люди наземле, потому что никому так не лгут, как королям… Ну что же, мы во всемразберемся. Меня не зря называют Людовиком Справедливым!

Д’Артаньян не шелохнулся, сохраняя почтительнейшее выражениелица, хотя прекрасно знал уже, что Справедливым короля именуют не в силуприсущего ему данного достоинства (скорее, будем честны, обстоит как разнаоборот), а из-за того только, что его величество изволил появиться на свет всентябре, когда Солнце находится в знаке Весов, символе правосудия…

– Поразительно! – повторил король. – Что же,именно этот юнец победил Атоса, нанеся ему удар шпагой?

– Совершенно верно.

– И Арамиса?

– Да, государь.

– И выбил шпагу у Портоса?

Д’Артаньян, поклонившись, поправил:

– Даже дважды, ваше величество. В Менге и здесь, вПариже.

– Каждый случай, взятый в отдельности, еще можно былобы объяснить стечением обстоятельств, – задумчиво произнес король. –Но когда они следуют один за другим… Говорите правду, юноша: это были дуэли?

– Всякий раз это были встречи, – сказал деКавуа. – Посудите сами, ваше величество: как неопытный юноша из провинцииза считанные дни набрался бы достаточно дерзости и умения, чтобы самомувызывать господ мушкетеров?

– Вы хотите оказать, что мои мушкетеры – бессовестныезадиры?

– О, что вы, ваше величество! – запротестовал деКавуа. – Скорее уж виной всему трагическое стечение обстоятельств… До техпор, пока шпага будет оставаться неотъемлемой принадлежностью дворянина, отэтого никто не гарантирован…

– Словеса, словеса! – сказал король, все еще неосвободившийся от меланхолии, хотя и несколько повеселевший. – Все вокругменя прячут истину за красивыми словесами… Черт побери, еще мой славный отециздавал строжайшие эдикты о запрещении дуэлей, и я, наследуя ему, оглашалновые…