Иван сел на лавку, мельком глянул на воевод, посъежившихся от холода, с усмешкой сказал:

– Затвори, Васька, дверь. Перемерзнут воеводы – не с кем станет в поход идти.

Он снял свою длинноухую шапку, положил ее на лавку. Плечи его устало опустились.

– Чел я ныне в ночь, – заговорил он глухо, затягивая слова, отчего речь его казалась даже скорбной, – и перечел трижды сказание о князьях наших великих володимерских. И преисполнилась душа моя гордостью, воеводы, пред величием предков наших… Помните, воеводы, как писано там: егда сед в Киеве на великое княжение князь Володимер Мономах и начал совет творити со князи своими, и с бояры, и с вельможи, слово тако рече: «Князь великий Олег ходил и взял со Царяграда велию дань на вся воя своя[55], и потом великий князь Всеслав Игоревич ходил и взял на Константине граде тяжчайшую дань…»

Иван вдруг смолк. Воеводы вытянули шеи… Симеон Касаевич, ничего не понявший из сказанного Иваном, еще пристальней вперил в него свои поблескивающие щелки и от усердия открыл рот.

Иван обметнул воевод испытывающим взглядом, лукаво спросил:

– Кто продолжит, воеводы?

Воеводы враз втянули шеи, завертели глазами, поглядывая друг на друга так, словно каждый уступал другому честь говорить первым.

– Не почитаете вы, бояре и воеводы, книг, – с издевкой протянул Иван. – А веди еще в Изборнике великого нашего князя Святослава речено: «Добро есть, братие, почитанье книжное, паче всякому христианину. Красота воину – оружие, а кораблю – ветрила, тако и человеку почитанье книжное!»

– Хе!.. – ощерился из угла Федька Басманов. – Пронскому крест на грамоте в тягость, а ты ему про книги!

Пронский ожесточенно сопнул, словно старался втянуть в себя весь воздух, который был в горнице.

– Такое лише от тебя могу терпеть, государь, – надрывно выдавил он.

– Вот и внемли сему так, будто я тебя укорил, – хохотнул Иван. – Симеон Касаевич – татарин, а русской грамоте выучен.

Симеон Касаевич закрыл рот, а щелки его глаз стали еще у́же – он смеялся. Иван тяжело посмотрел на его веселый прищур, жестко сказал:

– Татарин смеется над тобой, Пронский! Эх! – выстонал он истомно и крикнул: – Сгинь с моих глаз!

Пронский метушливо хапнул с лавки свою шубу, уронил, снова хапнул и, не надевая, потащил за дверь.

– Так что ж, бояре и воеводы, – враз успокоившись, спросил Иван, – никто не продолжит?

– Велишь, так я продолжу, – сказал Челяднин.

– Велю!

– Великий князь Володимер Мономах споведал своим князьям, и боярам, и воеводам, что дело прародителей своих и отца своего Всеволода Ярославича продолжить тщится, и вопросил у них: «Каков мне совет воздаете?»

– Истинно, боярин! Радуюсь тебе! Продолжай далее, ежели помнишь.

Челяднин продолжил:

– И ответили великому князю Володимеру Всеволодовичу князья, и бояре его, и воеводы, изрекши так: «Сердце царево в руце божий, яко есть писано, а мы есмя вси рабы твои под твоею властию!»

– Сердце царево в руце божий! – вскочив с лавки, громко повторил Иван и метнулся вдоль стола, чуть не загасив свечи в шандале. – А мы есмя вси рабы твои под твоею властию! Вот, бояре и воеводы, чем сильны и могутни были наши предки… Купностью и согласием! Вы же речете мне: «Веруем в веру, юже предаша нам отцы наши», – и противитесь мне! В думе вопите юродных пуще, воззывая укротить меня святым крестом!

Иван встал за спиной Касаевича, положил ему руки на плечи, губы его злобно подергивались…

– Укорительные и гневные послания шлют обо мне, царь, чернцам убогим по монастырям и скитам… О кривине суда царского печалуются, о поругании невинных! Кары Божьей на меня просят!

– Башка долой надо, – сморщив лоб, сказал Касаевич.

– Я же терплю, царь, не гоню их прочь с глаз моих… Разве самых никчемных… Совокупляю их и реку по обычаю прародителей моих: «Каков мне совет воздаете?»

Иван помолчал, пережидая приступ злобы, поспокойней спросил:

– Каков же совет вы мне воздаете, бояре и воеводы?

– Да надобен ли тебе наш совет? – вопросом на вопрос ответил Шуйский. – Сдается нам, государь, что ты давно уже все сам порешил и не нуждаешься в наших советах.

– Порешил, – резко сказал Иван и как будто что-то оборвал, убил в себе. – Завтра от заутрени выступаем. На Полоцк! С Большим полком пойдет Басманов… со мной и князем Володимером. При нас воеводы Бутурлин и Морозов – со смоленской ратью! – Иван приостановился, нашел глазами Серебряного, жестко сказал ему: – Ты, Серебряный, пойдешь левой рукой[56]. При тебе дружина князя Володимера – с Пронским. Правой рукой пойдет Шуйский. При нем Щенятев. Передовой – тебе, Токмак. Вторым воеводой возьми Оболенского. С тобой татары и черкесы. Но ты им не указ: их Симеон ведет с царевичами. Татарам на приступе не стоять. От Невеля выпущу их в набег.

– Карашо погуляю! – сморщился Касаевич.

– Под тебя, Горенский, сторожевой отдаю!

Горенский на радостях от такой чести подобострастно поклонился Ивану.

– Басманов добро про тебя говорил, – приняв поклон Горенского, мягко сказал ему Иван. – Изведаю сам: Басманов мне не порука! Нерадивости не оставлю… Никому! Слышите, воеводы?! – Глаза его встретились с глазами Челяднина. – А тебе, боярин, – в Москву! Ведать тебе Казенным двором.

3

На пир к князю Владимиру Челяднин приехал, когда уже втрете обнесли пирогами. Князь сам вышел из-за стола к нему навстречу, расцеловал, отвел к своему столу, усадил рядом с собой. За княжеским столом, по левую руку от князя, сидели лишь Пронский да княжеский духовник Патрикий, по правую руку Владимир усадил Челяднина.

Княжеский стол стоял на возвышении. У стола – лавка со спинкой, покрытая мягким ковром. По всей горнице тоже ковры – на стенах, на полу… Горница жарко истоплена, вся в свечах. Множество слуг…

Челяднин не ожидал такой пышности. Глаза его удивленно обежали горницу… Ниже княжеского стола, вдоль стены, стоял другой стол, длинный, под белыми скатертями, уставленный дорогой посудой, – за ним бояре и воеводы: все, кого нынче днем Челяднин видел в Разрядной избе. Не было только Басманова и Токмакова. Басманов, должно быть, и зван не был, Токмакову же нынче припало забот больше всех – передовой полк получил под свое начало, а на таком воеводстве не до пиров: везде и во всем нужно быть впереди.

– Чашу боярину! – повелел князь Владимир. Княжеский кравчий поставил перед Челядниным серебряную чашу, зачерпнул из ендовы, сверкавшей позлащенными выворотами краев, полный черпак вина и наполнил боярскую чашу.