— Этьен, — сказала г-жа де ла Бодрэ, — знаешь, что мне сейчас предложил мой супруг и повелитель? Он уже отдал распоряжения на случай, если мне вздумается пожить в Анзи, пока его там не будет, и надеется, что я уступлю совету матери вернуться туда с детьми…

— Совет превосходный, — сухо ответил Лусто, хотя он достаточно знал Дину, чтобы понимать, о каком ответе страстно молили ее глаза.

От его тона, выражения, равнодушного взгляда больно сжалось сердце женщины, жившей одною своею любовью, она не нашла ответа, только две крупные слезы выкатились из ее глаз и потекли по щекам; но Лусто заметил их, лишь когда она взяла платок, чтобы смахнуть эти две жемчужины горя.

— Что ты, Дидина? — воскликнул он, пораженный в сердце живостью ее чувства.

— В ту минуту, — сказала она, — когда я радовалась, что навсегда отвоевала нашу свободу ценой своего состояния… и когда я отдала даже то, что для матери всего дороже, своих детей… потому что он отберет их, как только им будет шесть лет… и, чтобы их видеть, придется вернуться в Сансер! Какая пытка! Боже мой, что я наделала!

Лусто опустился перед Диной на колени и стал целовать ей руки с самой вкрадчивой нежностью.

— Милый мой ангел, ты меня не понимаешь, — сказал он. — Я трезво сужу о себе и знаю, что не стою всех этих жертв. В литературном отношении я — человек второго разряда. В тот день, когда мне не удастся блеснуть в фельетоне, хозяева бульварных листков прогонят меня, вышвырнут, как старый башмак. Подумай об этом! Нашей братии, канатным плясунам, пенсии не полагается! Слишком много нашлось бы талантливых людей, заслуживших пенсию, если бы государство пошло по пути подобной благотворительности! Мне сорок два года, я стал ленив, как байбак. Я это чувствую: моя любовь (он с нежностью поцеловал ей руку) может быть для тебя только гибельна. Когда мне было двадцать два года, я жил, как ты знаешь, с Флориной; но что простительно в молодые годы, что тогда кажется красивым, очаровательным, то в сорок лет — позорно. До сих пор мы делили бремя нашего существования, — нельзя сказать, чтобы последние полтора года оно было прекрасным. Из самоотверженной любви ко мне ты ходишь во всем черном, это не делает мне чести…

Дина пожала плечами с великолепным безмолвным презрением, которое стоит всех излияний в мире…

— Да, — продолжал Этьен, — я знаю, ты жертвуешь всем ради моих прихотей, даже своей красотой. А мое сердце изношено в битвах с жизнью, душа полна предчувствий злого будущего, я не могу вознаградить твою нежную любовь равной любовью. Мы долго были безоблачно счастливы… И я не хочу видеть дурного конца этой прекрасной поэмы. Разве я не прав?..

Госпожа де ла Бодрэ так любила Этьена, что это благоразумие, достойное г-на де Кланьи, доставило ей удовольствие и осушило ее слезы.

«Значит, он любит меня ради меня самой!» — подумала она, глядя на него улыбающимися глазами.

После четырех лет близости в любви этой женщины соединились все оттенки чувства, открытые нашим аналитическим умом и порожденные современным обществом; Бейль (Стендаль), один из замечательнейших людей нашего времени, о недавней потере которого еще скорбит литература, первый прекрасно их обрисовал. Лусто производил во всем существе Дины какое-то магнетическое глубокое потрясение, которое приводит в расстройство душевные, умственные и физические силы женщины и разрушает в ней всякую способность сопротивления. Стоило Лусто взглянуть на нее, положить ей руку на руку, и вот уже Дина — вся покорность. От нежного слова, от улыбки этого человека расцветала душа бедной женщины, обрадованной или опечаленной каждым ласковым или холодным его взглядом. Когда она шла с ним под руку по улице или по бульвару, приноравливаясь к его шагу, то растворялась в нем настолько, что теряла сознание своего «я». Завороженная умом, зачарованная манерами этого человека, она в его пороках видела лишь легкие недостатки. Она любила дым сигары, который ветер заносил к ней в комнату из сада, и, вдыхая его, не только не морщилась, но наслаждалась им. Она ненавидела книгопродавца или издателя газеты, когда тот отказывал Лусто в деньгах, ссылаясь на огромную сумму уже взятых авансов. Более того, она оправдывала этого цыгана, когда он, написав повесть, рассчитывал на новый гонорар, тогда как ею следовало погасить деньги, полученные вперед. Такова, вероятно, настоящая любовь, включающая в себя все виды любви: любовь сердечную, любовь рассудочную, любовь-страсть, любовь-каприз, любовь-склонность, согласно определениям Бейля. Дидина любила настолько, что в иные минуты, когда ее критическое чувство, такое верное и неустанно упражнявшееся со времени ее приезда в Париж, позволяло ей ясно читать в душе Лусто, страсть все же брала верх над рассудком и подсказывала ей оправдания.

— А я, — ответила она ему, — кто же я? Женщина, поставившая себя вне общества. Если я лишилась женской чести, почему бы и тебе ради меня немного не поступиться мужской честью? Разве мы не живем вне общественных приличий? Почему не принять от меня того, что Натан принимает от Флорины? Мы сочтемся, когда будем расставаться, а… ты ведь знаешь… нас разлучит только смерть. Твоя честь, Этьен, — в моем блаженстве; как моя — в моей верности и твоем счастье. Если я не даю тебе счастья, всему конец. Если же я тебя огорчаю, накажи меня. Долги наши уплачены, у нас десять тысяч франков ренты, а вдвоем мы в год, конечно, заработаем восемь тысяч франков. Я буду писать пьесы! С полутора тысячами франков в месяц разве мы не станем богаты, как Ротшильды? Будь спокоен. Теперь у меня появятся чудесные платья, я всякий день буду дарить тебе радость удовлетворенного тщеславия, как в день премьеры Натана…

— А твоя мать? Ведь она ежедневно ходит к обедне и хочет привести священника, чтобы он уговорил тебя отказаться от этого образа жизни.

— У всякого свои слабости. Ты куришь; она, бедняжка, читает мне наставления! Но она заботится о детях, водит их гулять, предана мне безгранично, боготворит меня; не можешь же ты запретить ей плакать!..

— Что скажут обо мне?..

— Но мы живем не для света! — воскликнула она, поднимая Этьена и усаживая его рядом с собой. — И вообще когда-нибудь мы поженимся… на нашей стороне случайности морского путешествия…

— Об этом я не подумал! — наивно вскричал Лусто, сказав про себя: «Успею порвать и после возвращения этого карлика ла Бодрэ».

Начиная с этого дня Лусто зажил роскошно; на первых представлениях Дина могла поспорить с самыми изящными женщинами Парижа. Избалованный домашним благополучием, Лусто из фатовства разыгрывал перед своими друзьями роль человека пресыщенного, замученного, разоренного г-жой де ла Бодрэ.

— О, как одолжил бы меня друг, который избавил бы меня от Дины! Но это никому не удастся! — говорил он. — Она так меня любит, что выбросится в окошко по первому моему слову.

Журналист старался вызвать к себе сочувствие и, отправляясь развлекаться, принимал меры предосторожности против ревности Дины. Словом, он изменял ей без зазрения совести. Г-н де Кланьи был искренне огорчен унизительным положением Дины, которая могла быть так богата, так высоко вознесена и уже находилась на пороге осуществления своих давнишних честолюбивых мечтаний. Когда он явился к ней и сказал: «Вас обманывают!» — она ответила: