– Порву гадов!

– Сбежали уже!

– Нет, вот здесь остался один!

Слепящий луч фонаря паровозным прожектором уперся в беспомощно сидящего на полу Филю, тот зажмурился и зачем-то поднял руки над головой. Пес ощетинился и зарычал.

– Мочи его!

Один из вооруженных битами сделал пару шагов вперед, занося свое оружие над Филиной головой, но пес рванулся к нему. Вцепившись клыками в нападавшего, он повалил его навзничь и бросился к следующему. Тот неуклюже отмахнулся битой, задев по касательной пса, и отпрыгнул в сторону. Остальные попятились.

Отчаянно озираясь в пляшущих отсветах фонарей, Филя увидел груду брошенных грабителями собачьих шуб. Рванувшись к ним прямо на четвереньках, он выхватил из кармана зажигалку, чиркнул ею и замахал огоньком над меховой кучей.

– Запалю! – срываясь на визг, прокричал он. – Сожгу всё! Отошли на фиг!

Мужики в пуховиках озадаченно замерли, и этих секунд Филе хватило на то, чтобы вскочить на ноги и устремиться к двери. Пес рванулся за ним.

Снаружи они кубарем скатились по лестнице, перелетели через тротуар и сугроб, а затем выскочили на проезжую часть. Машин было уже значительно меньше. Стремительным полярным оленем бежал Филя по ночному замерзшему городу и думал о счастье. В голове у него подпрыгивали радостные и бессвязные обрывки о том, как хорошо, что он снова сумел убежать и насколько не прав его демон, говоря, что человеку необязательно быть счастливым.

«Надо! Надо! – сумбурно повторял про себя Филя. – Счастье должно быть, иначе нельзя… У меня теперь теплая, удобная обувь, и я счастлив, потому что мне совсем не скользко бежать… Ноги почти согрелись… Господи, я их чувствую… Я бегу, и эта псина со мной… А несчастны мы все только оттого, что нам мало… И непременно кажется, что у других больше… У Романа Абрамовича яхты… У Пэрис Хилтон халявные миллионы… А если подумать… Разве Абрамовичу легко живется?.. Нет ведь, наверное… Намного труднее, чем всем остальным… Я бы точно с ума сошел… Хотя, скорее всего, я уже сошел… И все равно… Пусть даже сошел… Я хочу быть счастливым… Разрешаю себе… Потому что никто из нас не вправе считать себя несчастнее Абрамовича… Или Пэрис Хилтон… Бедная девочка… Это ведь даже не имя… Просто адрес какой-то…»

В этот яркий момент прозрения и неожиданного понимания счастья он совершенно отринул свои обычные претензии к жизни и к человечеству. Он больше не чувствовал пустоты. Привычная скука вдруг отступила, и все, что казалось ему банальным и плоским, обрело новый смысл. Друзья, празднование Нового года, чужие докучные дети, по поводу которых надо говорить дежурные комплименты их туповатым родителям, слащавое отношение к старикам – все, что обычно его тяготило и от чего он всегда бежал как черт от ладана, в крайнем случае соглашаясь лишь делать вид нормального человека, – все это перестало его раздражать, и он почувствовал, что может, что он готов примириться с этим, и все это не только не будет вызывать в нем привычной желчи, но даже наоборот, заполнит его пустоты, и он перестанет ощущать себя наполовину сдувшейся оболочкой подбитого дирижабля.

В подъезде дома, где жил Петр, Филе снова пришлось взять пса на руки. Тот едва смог взобраться по обледеневшей бетонной лестнице и, проковыляв следом за Филей в подъезд, сразу улегся на пол. О том, что пес лег, Филиппов догадался, перестав слышать постукивание когтей по кафелю.

– Ну, чего ты, братишка? – пробормотал он, склоняясь над псом и чиркая зажигалкой. – Не сдавайся, немного осталось. Мы уже почти дома.

Пес виновато стукнул по полу хвостом и опустил голову на передние лапы. На третий этаж подниматься пришлось в полной темноте. Филя натыкался на вездесущие картофельные ящики, цеплялся ватником за перила, но собаку из рук не выпускал. Остановившись рядом с дверью в квартиру Петра, он секунду помедлил, потому что не был уверен, та ли перед ним дверь, затем два раза стукнул в нее ногой и прислушался.

– Только бы дома, – шепнул Филя собаке. – Только бы не уехал…

За дверью послышались твердые, уверенные шаги.

– Слава богу… Сейчас…

Дверь открылась, и на пороге засияла фигура Петра с огромной, очевидно сувенирной свечой в руке.

– Петя… – проговорил Филиппов. – Мы замерзли… Пусти нас.

Тот молча смотрел на Филю, на его торчавшее из-под засаленного ватника пальто, на пса у него в руках, на ожоги.

– Я сам прилетел… – продолжал Филя. – Сам хотел все рассказать… Понимаешь, им не нужен для этого спектакля художник… Они хотят меня одного.

– Пошел вон, скотина, – сказал Петр.

В следующую секунду коридор квартиры у него за спиной осветился замигавшей под потолком лампочкой. Где-то в дальних комнатах восторженно закричали дети, Петр задул свечу и закрыл перед Филипповым дверь.

Занавес

В самом конце августа восемьдесят шестого года Нина со своим бортинженером перебралась на дачу. Бабку его ненадолго отпустили из Крыма, чтобы она, видимо, собралась как-то с мыслями перед смертью, поэтому влюбленной паре пришлось оставить пропахшую старухиными лекарствами квартиру. К родителям в порт Венечка свою возлюбленную перевозить не хотел. В итоге решили дождаться бабкиного конца на даче.

Август на Севере, конечно, не самый дачный сезон, однако если приспичит, и если вечером топить печь, то можно досидеть там до середины сентября. Наступающие по ночам заморозки, пар изо рта, когда утром осторожно выглядываешь из-под одеяла, лед в умывальнике, секс очень быстро и всегда в одежде – всё это, разумеется, напрягает, но зато скрашивается отсутствием комаров. Летом на Севере эти твари выполняют ту же работу, которой в реках и водоемах Южной Америки заняты пираньи – они жрут все подряд.

В комарах северная природа материализует свою волю. Она не порождает их, а сама становится ими. Принимает их облик, обрастает миллиардами жал и мстит, литрами отнимая все то, что человек похитил, забрал, на что наложил свою жадную загребущую лапу. В сравнении с обычным комаром, который вежливо потягивает кровь из жителя средней полосы, северный выглядит античным титаном. Он не кусает – он сразу откусывает, а налетая гудящими яростными волнами, способен оставить после себя разоренную, едва ли не выжженную пустыню.

Но в августе наступает блаженная тишина. Ничто не гудит в воздухе, ничто не бьется об окна, ничто не старается выпить вас до дна. Вы становитесь доверчивы и нежны, как засыпающее дитя. Природа сворачивается в клубок и тихо мурлычет, готовясь к пятимесячной зиме, к полной, практически криогенной заморозке. Всё становится медленным. Река маслянисто блестит и уже с очевидным напряжением перекатывает свою темную массу. Желтый березовый лист, сорванный медленным ветром в полдень, достигает земли только к вечеру. Всё в природе уже экономит энергию, всё движется в два, в пять раз медленней, чем обычно. Даже мысли у вас в голове передвигаются с места на место, как засыпающие ужи. То, о чем вы начали думать во вторник, не додумывается и к субботе. Та боль, которую вы испытали в понедельник, не отпустит вас уже никогда.