Именно в восстановлении связи между народным суверенитетом и исполнительной властью в лице президента заключалась сила бонапартизма. Еще во время работы комитета по ревизии конституции 18 июля 1851 года Барро, Токвиль и Монталамбер пришли к выводу, что «нельзя противостоять партиям, которые становятся частью самой страны»{313}. Они были шокированы переворотом, но не решились на сопротивление неконституционному переизбранию. Лябуалэ{314}, обратясь к работам Руссо и Сиейеса, напомнил, что народный суверенитет находится в общности всех граждан и что нация имеет неотъемлемое право пересмотра конституции, когда и как она пожелает, по примеру Америки. Можно попытаться организовать голосование, но никто не может навязать народу главу исполнительной власти. Токвиль, неизменно оставаясь либералом, выступал как против народной революции, так и против последовавшего за ней авторитарного бонапартистского режима. Утомленный болезнью и уставший от политики, он отказался служить авторитарной Империи. «Зрелище этой страны меня угнетает», — читаем мы в его «Воспоминаниях»{315}. По мнению видного французского историка Франсуа Фюре, Токвиль подводит парадоксальный итог революции: всемогущее государство, построенное на равенстве граждан и рабстве общества. С позиции такого государства Наполеон III понял, что его имя позволяет ему захватить легитимность против закона и заменить власть богатства социальным вопросом. Одним словом, Наполеон III приобрел в государстве, созданном еще его дядей, инструмент для господства в обществе{316}. Таким образом, Луи-Наполеон, оказавшись у власти, использовал все наследство национальной истории, связав идею единого и неделимого народного суверенитета с необходимой централизацией.

29 марта 1852 года, избранный президентом на десять лет, Луи-Наполеон, открывая сессию Сената и Законодательного собрания, сказал: «Диктатура, которую народ мне доверил, закончилась сегодня. Дела принимают свой обычный ход». В своей речи он указывал, что в настоящий момент титул императора его не интересует, но он уверен, что народ в случае необходимости поддержит инициативу президента: «…я не буду менять существующий порядок, если только меня не вынудят на этот шаг обстоятельства. Какие обстоятельства? Единственно поведение партий. Если они смирятся, то ничто не изменится. Но если, плетя тайные интриги, они постараются подорвать основы моего управления; если в своем ослеплении они будут отрицать легитимность результатов плебисцита; если, наконец, своими атаками на существующий строй они поставят под вопрос будущность страны, тогда и только тогда будут достаточные причины просить у народа, во имя обеспечения покоя Франции, нового титула…»{317} Президент ясно предостерег всех, кто хотел бы сменить режим, то есть орлеанистов и легитимистов, вынашивавших планы реставрации.

На все обвинения в желании установить империю принц-президент уверенно возражал, говоря, что если бы установление империи было его главной целью, то ничто бы не помешало ему этого сделать ни в 1848 году после президентских выборов, ни 13 июня 1849 года, ни 2 декабря 1851 года. Однако из-за опасения беспорядков и нового обострения ситуации в стране в целом он не пошел на это, довольствуясь имеющимся постом президента{318}.

Во времена Июльской монархии политика была уделом узкого круга богатейших людей страны. После введения всеобщего избирательного права массы были вовлечены в политическую жизнь страны, и режиму приходилось с этим считаться. Самые прозорливые из современников тут же поняли, что новый режим оказался в очень деликатном положении, поскольку должен был опираться на консервативные элементы и народные массы одновременно. Так, Прево-Парадол в письме от 10 декабря 1851 года писал, что Луи-Наполеон не смог бы постоянно пользоваться этой двойной поддержкой и бесконечно примирять «труд и капитал. Он не мог освободить от работы бедных, не уничтожив богатых. Он не сможет быть одновременно Тьером и Прудоном»{319}. И сам принц-президент понимал необходимость решить эту проблему, когда в ноябре 1852 года он писал своему двоюродному брату принцу Жерому: «Когда носишь наше имя и когда находишься во главе правительства, необходимо сделать две вещи: удовлетворить интересы самых многочисленных классов и привлечь благородные классы»{320}.

Луи-Наполеон ищет срединный путь, который позволил бы ему «привести в равновесие влияние высших классов с массами»{321}. Он прекрасно осознавал, что должен добиться поддержки со стороны крупных фамилий. И если ему не удастся этого сделать, то он столкнется с систематическим сопротивлением элит, и тогда ему не удержаться у власти. Именно это Гизо объясняет в своем письме от 1852 года: «Мятежи подавляют при помощи солдат, крестьяне обеспечивают победу на выборах, но солдат и крестьян недостаточно, чтобы править страной, нужна поддержка высших классов, которые являются и правящими классами. А они в большинстве своем враждебны президенту»{322}.

Одним из первых актов президента после переворота явилась конфискация собственности семьи Орлеанов. Декрет от 22 января не был актом мести семье Луи-Филиппа со стороны президента. Этот акт явился второй частью государственного переворота второго декабря; действуя таким образом, принц наносил удар по аристократии и буржуазии, мечтавшим о реставрации. Никто не ожидал проскрипций, и «честные люди» забеспокоились и о своей собственности: многие из них надеялись на скорый возврат Орлеанов и поддерживали контакты с принцами. С другой стороны, сами орлеанисты не оставляли надежд на возврат Орлеанов, и удар этот коснулся прежде всего их.

Среди министров принца начало расти недовольство этой конфискацией, и некоторые из них подали в отставку, на что Луи-Наполеон ответил смещением Морни, Руэра, Фульда, Маньяна. А когда оппозиция проявилась и в Государственном совете, то президент заявил, что государственные советники — люди большой политики и принц не потерпит никакой оппозиции в его рядах. Интересно, что, несмотря на серьезный раскол в рядах орлеанистов, большая часть которых примкнула к Луи-Наполеону{323}, негативная реакция политической элиты страны на конфискацию имущества Орлеанов показала, насколько династия прочно укоренилась в сознании буржуазии{324}.

Республиканцы теперь считали Луи-Наполеона своим человеком, в чем сильно заблуждались, ибо принц работал на себя, когда дал отставку своим министрам и провел конфискацию собственности Орлеанов. Морни был тесно связан с орлеанистами, и к тому же он все более и более становился независимым. Но не только разбить надежды орлеанистов и призвать к порядку Морни хотел Луи-Наполеон этим актом. Он был убежден, что несколько сенаторов и ряд других лиц в правительстве были подкуплены агентами орлеанистов. В письме к своему старинному другу лорду Малсбери принц говорил об этом с убежденностью.