В отдельных случаях просопографические данные содержат вместо даты смерти дату последнего упоминания рыцаря в источниках. Мы отождествляем такую дату с годом смерти и этим также искусственно сокращаем продолжительность жизни.

Используя все подобные косвенные сведения о возрасте смерти участников Четвертого крестового похода, удается увеличить число рыцарей, продолжительность жизни которых может быть приблизительно оценена, с 18 до 97 человек (т. е. в пять с лишним раз). Результаты подсчетов сведены в табл. 3.2. Отметим прежде всего, что они в принципе мало расходятся с теми, которые были получены при анализе продолжительности жизни тех рыцарей, о возрасте которых имеются прямые данные: примерно половина переваливает сорокалетний рубеж, многие умирают после 50 лет. В целом средняя продолжительность жизни 97 учтенных рыцарей 48,5 года. Отдельно можно подсчитать среднюю длительность предстоящей жизни для тех, кто достиг взрослого возраста и преодолел 20-летний рубеж: она составляет 22,7 года. (Иначе говоря, те из крестоносцев, кто прибыл на Восток в возрасте около 20 лет, в среднем доживали до 42,7 года[419].) Как видим, по заведомо преуменьшенным данным начала XIII в. средняя длительность жизни взрослых в социальной категории наибольшего риска оказывается в абсолютных цифрах не столь уж малой.

Результаты проведенных подсчетов в общем совпадают с представлениями людей XIII в. о возрастных гранях в среде взрослых. Выше, например, уже упоминались предписания областных французских синодов об обязательном посещении священником, надолго покидавшим приход, всех лежачих больных. Во включенном в Парижский статут 1225 г. установлении Эда Сюлли специально оговаривается, что священник должен в этом случае миропомазать тех больных, которым исполнилось 40 лет[420]. Именно этот рубеж считался, следовательно, некой гранью, за которой начинался возраст повышенного риска. Тот же возраст — 40 лет — был избран в качестве начального при определении категории старых вдов, принимавшихся в специально основанный для них в 1283 г. в Париже монастырь Сен-Авуа (Sainte-Avoye)[421].

Чуть более конкретно высказывается Филипп Новарский. Как уже говорилось, он называет весь промежуток от 40 до 60 лет «средним возрастом», однако делит его на две неравноценные половины. Возраст от 40 до 50 лет Филипп считает несравненно лучшим, чем от 50 до 60. Ибо от 40 до 50 лет человек может еще в полной мере пользоваться всеми благами и всем «совершенством» «среднего возраста». О возрасте от 50 до 60 лет этого уже сказать нельзя. Когда же исполнится 60 лет, продолжает Филипп, наступает старость; в это время полагается оставлять службу, жить «со своими» и для себя — «если только есть с чего жить». В эту пору с каждым годом старость все заметнее, особенно после 70 лет. Если же кто доживает до 80 лет, замечает Филипп Новарский, то он «должен молить Бога о скорейшей смерти и добром конце»[422]. Хотя в этих высказываниях Филиппа чувствуется явный отпечаток библейских «норм» и формулировок о 80-летнем сроке человеческой жизни, неверно считать их лишь отвлеченным доктринерством. Стоит обратить внимание на полное совпадение называемого здесь Филиппом Новарским возраста ухода со службы (60 лет) с тем, что устанавливалось юридическими нормами иерусалимских ассиз: вассал, честно служивший своему сеньору, получал в 60 лет право прекратить выполнение вассальных обязанностей, сохраняя в то же время свой фьеф[423]. Достижение феодалом 60-летнего возраста выглядит, следовательно, в глазах людей XIII в. как нечто реальное. Но дожить до этого возраста удавалось, разумеется, очень немногим (см. табл. 3.2).

К этим представлениям людей XIII в. о возрастных гранях в среде общественной верхушки отчасти близки оценки, касающиеся крестьян. Так, жители Монтайю считают лучшим возраст Христа (33 года), а мужчину в 40 лет называют еще вполне крепким (robuste). После 40 лет положение начинает изменяться, а после 50 крестьянина решительно причисляют к старикам. Из 60 мужчин, фигурировавших в расследованиях Фурнье, только двое достигли 60-летнего рубежа. Женщины-крестьянки этого возраста встречались чаще. Не исключено, что крестьяне Монтайю старели быстрее, чем их современники-рыцари. Однако и здесь 40-летние и 50-летние люди не представляли в предчумный период особой редкости[424].

Наконец, еще одно подтверждение достоверности приведенных выше суждений содержат материалы пикардийских архивов, изученных Р. Фоссье. Изредка в них встречаются акты, свидетели которых указывают и свой возраст. Так, в акте 1236 г. из Монтрея фигурирует 10 свидетелей, из них трое в возрасте от 50 до 60 лет, трое от 60–70, один в возрасте 76 лет и еще трое старше 80 лет. Р. Фоссье не без оснований замечает, что эти данные не следует воспринимать буквально: возраст свидетелей, вероятно, завышался с целью придать их показаниям бóльший вес. Тем не менее вряд ли можно сомневаться, что большинству из них перевалило за пятьдесят. То же следует из расследования 1316 г. в Бетюне, где было привлечено 39 свидетелей. Из них менее 40 лет было лишь троим, 16 мужчин и женщин указали возраст от 48 до 50 лет, 15 человек — от 50 до 60, трое — более 70 лет[425].

Все это, вместе взятое, заставляет думать, что в XII–XIII вв. во всех социальных классах и особенно внутри общественной верхушки существовала не слишком малочисленная прослойка людей, доживших по крайней мере до 45–50 лет. Наши данные не позволяют определить ее удельный вес во Франции XII–XIII вв., но некоторые прикидки возможны.

Как видно из табл. 3.2, среди взрослого населения (т. е. населения старше 20 лет) люди до 40 лет составляли примерно половину. Если допустить, что доля молодежи и детей достигала примерно 50 % всего населения[426], то прослойка людей старше 40 лет не будет превышать примерно 25 % общей массы, а людей старше 50 лет окажется еще вдвое меньше. Это не имеет, конечно, ничего общего с современной возрастной структурой[427], но тем не менее означает, что 40- и 50-летние мужчины и женщины составляли в XII–XIII вв. относительно заметную группу.

Ее расширение в XII–XIII вв. предполагает увеличение средней продолжительности жизни взрослых и сокращение смертности в их среде. Оба эти феномена полностью согласуются с отмеченной выше тенденцией к активизации самосохранительного поведения и взаимно подтверждают друг друга.

Для такого поведения, как и для иных форм, обеспечивавших демографический рост в рассматриваемый период, сложилось немало благоприятных условий. Экологический оптимум, внутренняя колонизация, социально-политическая стабилизация были в то время тесно взаимосвязаны с общим экономическим подъемом, интенсификацией обмена, увеличением массы сельскохозяйственной продукции. Эволюция сеньориальной