Похоже, что все философские вопросы, равно как и политические, а заодно и литературные проблемы, были наконец разрешены, и наша новая жизнь, моя и Валерия, вошла в предназначенное ей русло.

Из колеи выбивались только ночи. После некоторых из них меня начинало клонить в сон на втором уроке. А книги, мои покинутые книги! С каким укором выглядывали они теперь с нижней полки старенькой этажерки!

По словам же Валерия, эти ночи будили в нем вдохновение.

— Но почему ты повышаешь свою производительность труда за счет моей?! — возмущалась я. — И вообще, прибереги лучше силы для Багам!

— Для Багам — только тренировки и еще раз тренировки! Мы обязаны прибыть туда в прекрасной форме! — неумолимо объявлял он.

— Ты не позвонила вчера, — пожаловалась мама вечером. Голос по телефону звучал почти плачуще.

— Ну… не смогла. Извини!

— И когда теперь? — спросила она (будь это другой человек, можно было бы сказать — «капризно осведомилась»).

— Что — когда?

— Ты забыла?! Собирались же вчера на толчок!

— Ой-й…

Провалиться со стыда: точно, забыла напрочь! А мама собиралась, ждала, раздумывала, что и в каких рядах посмотреть… Звонить к Валерию она неизвестно почему стесняется.

— Мам, ну извини… Ну хочешь — сходим в следующее воскресенье? Или даже завтра… часа в три?

На толчок мы всегда ходим вдвоем с мамой. Папа утверждает, что от палаточных рядов у него кружится голова.

Мама же от этих походов словно молодеет.

Она равнодушно проходит мимо уютных полотняных комнаток и крошечных магазинчиков, увешанных роскошными вечерними платьями из велюра и шелка; не глядя минует висячие башни прозрачных шифоновых блузок и строгие колонны брючных костюмов, пар и троек.

Все это она может пошить и сама. (Однако, хочется заметить, не шьет!)

Зато ее неизменно притягивают турецкие вязаные свитерки и кофточки — на мой взгляд, довольно безвкусные, с какими-нибудь вышитыми цветами, стразами и обязательной отделкой люрексом, из тех, что растягиваются после первой же стирки. Что уж там видит в них мама с ее безупречным вкусом, когда замирает в оцепенении перед этими кустарными изделиями, для меня всегда оставалось тайной. Покупает она их, правда, редко — я подозреваю, что все-таки стесняется меня, поскольку без слов ощущает мое изумление.

Но даже и при мне мама не может устоять перед расшитыми блестками и цветными камешками шлепанцами, которые мы с папой именуем шехерезадниками. Эти шехерезадники мама приобретает в среднем раз в два года, причем каждая новая пара отличается от предыдущей примерно так же, как рисунки в тесте для первоклассников «Найди шесть различий».

Но сегодня мне было здесь как-то неуютно. Наверное, так чувствует себя человек, выигравший в лотерею кругосветный круиз и после возвращения ступивший с палубы белоснежного корабля на обшарпанные ступеньки родимого «Икаруса».

Толстая тетка суетливо натягивала бюстгальтер, пытаясь застегнуть его поверх черного свитера. Вокруг слышалось:

— Ну не могу я уступить, девушка! Я же реализатор, ре-а-ли-за-тор!

— Черт! Смотри, какая здесь яма! Чуть ногу не свернула! Не могли уже асфальт по-человечески положить…

— Кофе капуччино, хачапури, пицца! Салатики свеженькие…

— А сзади вообще хорошо. Сзади — ну отлично!

— Чурчхела! Желающие! Чурчхела, желающие! Чурчхела-желающие!

— Марина! Я тебя спрашиваю — не пестрый?!

Я очнулась. Мама с упреком смотрела на меня. Мы выбирали свитер для папы. Приближалось двадцать третье февраля — всегда самый главный праздник у нас дома, не считая Нового года. И в этом году мама так же старательно, как и всегда, готовилась к нему. Удивительно! А мне-то казалось, что жизнь в доме без меня остановилась.

— Ой, извини, задумалась… Нет, ничего, нормальный. Может, скучноват немного… Но в общем-то элегантный.

Как ни странно, старая жизнь продолжалась повсюду! С искренним удивлением я замечала, что люди вокруг по-прежнему готовят пищу, сплетничают, делают маникюр и возмущаются несправедливостью начальства.

— Вся жизнь учителя — сплошной бег! — вздохнула Людасик. Мы расположились, как обычно, в углу у окна за моим личным столиком, отделенные ото всего мира поворотом ключа и тремя книжными стеллажами. — Или бежишь к восьми, на первый урок. Или к полвосьмому, на дежурство. На уроке то же самое: то опросить не успеешь, то объяснить, то в журнал записать. А моя теть-Света, тоже учительница, всю жизнь завтракала стоя, боялась опоздать. Представляете? Кроме, может, воскресений… Так и отпечаталось в памяти — я собираюсь в первый класс, бабушка печет оладушки для любимой внучки, а теть-Света, одетая уже, стоя глотает чай. И все привыкли, вроде так и надо… Она разведенная была, жили тяжело, нуждались, конечно. Часов всегда набирала под завязку, а тетради, понятное дело, проверять не успевала. Ей Надька, дочка, с третьего класса помогала. А мне не доверяли — маленькая! А я выросла и в отместку — туда же, в педагогический…

— И все-таки у нас учитель — по определению святой, — предположила я. — «Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени…» И все в таком духе. А ежели шаг вправо, шаг влево — выходишь из образа.

— Хорошо софгенская племянница сказала, — заметила Римус. — Она у нее тоже историк по образованию, но на работу устроилась с умом — в частную прачечную. А однажды у нас Ирка в декрет уходила, помните, часы освободились? Ну, Софген и пустилась свою Нельку обрабатывать — призвание, то-се, разумное-доброе-вечное… Уже и расписание для нее выбила — три дня в неделю при пятнадцати часах, одна смена! Без классного руководства! Видели вы такое?! Так эта Нелька ей и говорит: извини, мол, любимая тетя, но если учителя работают за такую зарплату, так они вообще не имеют права преподавать. Их к детям подпускать нельзя! Понятно вам, дорогие мои, что народ о нас думает?

Мы покорно покивали.

— И может быть, народ где-то прав, — резюмировала я.

— А я, слушайте, привела своего Одинцова к новому психологу… — вспомнила Людасик.

— Одинцов — это кто? Который в десятом, с красным сотовым ходит? — уточнила Римус.

— Да нет, это из моего девятого, который на всех уроках монстров рисует. Привела к психологу…

— Подождите! Разве у нас уже и психолог есть? — удивилась я.

— Скоро месяц как! Ты у нас, Марыська, вообще вознеслась — ничего не замечаешь! Приятная такая психологиня, голосок нежный-нежный. В продленке сидит… Ну, являемся мы к ней. Она послушала немного, как Одинцов бубнит, что-то записала и велела прийти через неделю. А меня задержала. Поговорила еще немного о всякой ерунде и заявляет: «Я вижу, у вас тоже есть проблемы, и достаточно серьезные! Думаю, вам стоит отвлечься, может, даже поехать куда-нибудь… И не забывайте: даже самая любимая работа — это еще не вся жизнь человека!» Выходит, с первого взгляда видно, что у меня не все дома! — пожаловалась Людасик.