Античные историки отмечают, что за время своего правления Антонин не пролил ни капли крови — ни внутри государства, ни за границей[181]. Эти мягкость и преданность стране, своему делу, тем, кого он любил, принесли ему прозвище — пусть не такое славное, как у Александра Великого, и не такое устрашающее, как у Вильгельма Завоевателя, но более величественное: Антонин Пий[182].

Проявлять умеренность и самоотдачу, противостоять искушениям, преодолевать стрессы, неизбежные при управлении 70–80 миллионами человек, населяющих более 9 миллионов квадратных километров территории, — святое дело.

Римский император Антонин Пий делал реально то, что для королевы Елизаветы было лишь формальными церемониями. Он имел право принимать законы и обеспечивал их соблюдение, рассматривал судебные дела. Он мог вести войны, управляя самой безжалостной военной машиной того времени. Добавлял или удалял дни недели, полностью распоряжаясь римским календарем. Будучи pontifex maximus (верховным понтификом), то есть главным жрецом, он мог изменять и догматы римской религии.

Мы знаем, как употребляли такую власть большинство императоров. Страницы, тома, библиотеки заполнены их злодеяниями и излишествами.

Так почему же Антонин, ставший исключением в римском правлении, не так известен?

Такова ирония умеренности. Она делает нас лучше и гораздо реже жаждет признания величия. Антонин был явно равнодушен к внешним почестям и активно избегал их[183]. В знак уважения ближе к концу его правления сенат предложил переименовать сентябрь и октябрь в антонин и фаустин — в честь императора и его жены; однако Антонин не согласился. Июль и август носят имена Юлия Цезаря и Октавиана Августа даже две тысячи лет спустя — скромному Антонину не досталось такой вечной славы.

По большому счету Антонин стал жертвой своего успеха. По словам историка XIX века Эрнеста Ренана, «Антонин имел бы репутацию лучшего из государей, если бы не назначил своим преемником человека, равного ему по доброте и скромности, — того, кто присоединил к этим блестящим качествам талант и прелесть, которые дают образу жизнь в памяти человечества».

Не убив как соперника[184], а полностью посвятив себя превращению его, преемника Марка Аврелия, в великого человека (а он затмил в итоге приемного отца), Антонин обрек себя быть помещенным в исторические примечания[185].

Слово «дисциплина» восходит к латинскому discipulus — ученик. И это подразумевает существование рядом еще и учителя. Этим и прекрасны отношения Антонина и Марка Аврелия. Первый владел самоконтролем и обладал добротой, необходимыми воспитателю и наставнику. Второй стремился к знаниям и был достаточно скромен, чтобы стать учеником учителя самодисциплины и доброты, который после смерти будет обожествлен.

Они оба реагировали на необычные обстоятельства, которые свели их и которых ни один из них не выбирал. Почти вся история предрекла бы, что дело закончится катастрофой, но вместе они достигли такого величия, которое не поддается воображению — только описывается в сказках и притчах, но не украшает помпезных залов власти.

Чему именно Антонин научил Марка?

Начнем с тела.

Антонин обладал выносливостью. И произвел на молодого человека впечатление тем, что «после острых приступов головной боли он, снова молодой и цветущий, был при обычных занятиях»[186]. Антонин заботился о себе не только из-за важности здоровья, но и потому, что в здоровом состоянии он мог бы лучше вести дела империи.

Марк Аврелий описывал отношение отца к здоровью так: «Забота о своем теле с умеренностью — не из жизнелюбия или для того, чтобы красоваться, но и без небрежения, а с тем, чтобы благодаря собственной заботе как можно меньше нуждаться во врачебной, в лекарствах или наружных припарках»[187].

Антонин продемонстрировал Марку: человек, обладающий большой властью и богатством, вполне может обходиться без телохранителей и прочей мишуры своего положения. Марк увидел, «что можно выглядеть почти так же, как обыватели, не обнаруживая при этом приниженности или же легкомыслия в государственных делах, требующих властности»[188].

Если нужно было что-то сделать, Антонин энергично трудился от рассвета до заката. Марк отметил даже мелочи: Антонин предпочитал простую пищу, пил воду, а естественные надобности справлял в отведенное время, чтобы в неподходящий момент его не отвлекли от государственных дел[189]. Но для Антонина это было не второстепенным, а важным и символичным.

Сообщают, когда он состарился и стал сутулиться, то привязывал к груди липовые дощечки, помогающие держаться прямо. Он был прямолинеен в фигуральном смысле и заботился, чтобы и буквально так выглядеть.

Однако не следует думать, что из-за жесткости он производил неприятное впечатление, — все было наоборот.

«К нему подойдет, пожалуй, то, что рассказывают о Сократе, который мог равно воздерживаться или вкусить там, где многие и в воздержании бессильны, и в наслаждении безудержны, — писал Марк Аврелий в «Размышлениях», сравнивая навык приемного отца поддерживать этот трудный баланс с умениями Сократа, весьма бережливого и жизнелюбивого. — А вот иметь силу на это, да еще терпеть и хранить трезвость как в том, так и в другом — это свойство человека со сдержанной и неодолимой душой»[190].

Жизнь в достатке предоставила Антонину материальные блага, которые он принимал и использовал без высокомерия и зависимости. Как отмечал Марк, «так что покуда есть — брал непринужденно, а нет — не нуждался»[191].

А что насчет характера?

Антонин и здесь был образцом. Он научил Марка «неколебимому пребыванию в том, что было обдумано и решено»[192]; это означало, что «он вообще ничего не оставлял, пока не рассмотрит дело вполне хорошо и ясно»[193].

Среди умений Марк отмечает: «Во время совещаний расследование тщательное и притом до конца, без спешки закончить дело, довольствуясь теми представлениями, что под рукой»[194]. Он умел, «когда нужно, напрячься или расслабиться»[195], знал, как пройти по этой наиболее зыбкой и деликатной грани. Независимо от того, с чем он имел дело, к проблеме требовалось подходить «обдуманно, по порядку и будто на досуге, невозмутимо, стройно, сильно, внутренне согласно»[196].

Он не отклонялся от темы, и сбить его было нелегко. Уважая подлинные философствования, он не утомлял ими людей. Когда Антонин ошибался, то признавал свою неправоту, не боясь ни ответственности, ни вины. Ни один (даже самый хороший) правитель не может рассчитывать избежать критики. Антонину ее доставалось в избытке, многие нападки были несправедливыми и необоснованными. Однако он отказывался отвечать низостью на низость. Игнорировал доносчиков и сплетников. Терпел расспросы, потому что они делали его совершеннее, даже если это и означало признание ошибки.

В отличие от Нерона, который когда-то сослал какого-то поэта за талантливость, он радовался совершенствованию своих