Естественно, Старый Гао пошел в горы, разбираться, что к чему, хотя и подозревал уже, что там найдет.

Его постоялец исчез, и знаменитый мешок вместе с ним.

Кажется, в хижине много чего сожгли – вон зола от бумаги. Старый Гао нашел обугленный уголок рисунка: одна из его пчел. От остальных ровным счетом ничего не осталось, только серый пепел либо черные ошметки, на которых все равно ничего не разобрать, даже если бы Старый Гао умел читать варварские буквы. Однако горела не только бумага: от улья, который арендовал незнакомец, остались одни головешки, а от мисок с разноцветными сиропами – скрученные от жара обрывки жести.

Что касается цвета растворов, незнакомец сказал ему в свое время – это чтобы различать, где какой, а зачем – Старый Гао никогда не выпытывал.

Он изучил всю хижину, будто детектив, выискивая хоть намек на то, кем мог быть его таинственный гость и куда отправился дальше. На глиняной подушке для него оставили четыре серебряные монеты: два юаня и два песо – и Гао их немедленно прибрал.

За хижиной он обнаружил кучу отработанной пульпы, по которой все еще ползали последние вечерние пчелы, выбирая остатки нектара с поверхности все еще липкого воска.

Старый Гао думал долго и усердно, а потом собрал пульпу, завернул в тряпку, положил в горшок и наполнил его водой. Горшок он нагрел на жаровне, но кипеть воде не дал. Вскоре воск всплыл на поверхность, оставив мертвых пчел, почву, пыльцу и прополис в тряпке.

Гао оставил воду остывать, а сам вышел наружу и уставился на луну. Она была почти полной.

Интересно, сколько народу в деревне еще помнит, что его сын умер в младенчестве? Гао помнил жену, но лицо ее казалось далеким и будто бы стертым, а ни портретов, ни фотографий у него отродясь не водилось. Он подумал, что нет, наверное, в целом свете лучшего призвания, чем держать черных, свирепых, формой напоминающих пулю пчел тут, на склоне высокой горы. Никто на земле не знает их нрава лучше, чем он.

Вода остыла. Гао положил теперь уже совсем твердый слиток воска на доски кровати и вынул узел, полный грязи и нечистот, из горшка. А затем (раз уж он тоже был в своем роде детектив, а настоящий детектив знает, что когда ты исключил все невозможное, то, что осталось, каким бы невозможным оно ни казалось, – это и есть истина) он выпил сладкую воду из горшка. В пульпе всегда остается много меда, даже когда большую его часть уже процедили через ткань и очистили. У воды был вкус меда – но только не такого, к которому привык Старый Гао. Она отдавала дымом, металлом, странными цветами и нездешними благовониями. На вкус вода была, подумал Гао, немножко похожа на секс.

Он допил ее и уснул, головой на глиняной подушке.

А проснувшись, стал думать, как поступить с кузеном, который, конечно, станет требовать себе двенадцать ульев на склоне холма, когда Старый Гао исчезнет.

Пожалуй, это будет незаконный сын – тот молодой парень, что вернется в деревню в один из грядущих дней. Или даже настоящий сын, законный. Молодой Гао на смену Старому. Кто теперь вспомнит подробности?

Он уйдет в город, а потом вернется оттуда и станет разводить черных пчел на склоне горы – сколько позволят отпущенные ему дни и судьба.

Я ЗАБЫВАЮ ВСЯКИЕ ВЕЩИ, и это меня пугает.

Я теряю слова, хотя понятия еще помню. То есть надеюсь, что помню. Если и они улетучиваются из моей памяти, то я этого не осознаю. И потом, если забываешь понятия, как это вообще можно осознавать?

Все это довольно забавно, так как памятью я всегда отличался хорошей. В нее помещалось все. Иногда я так хорошо все помнил, что думал, будто могу даже вспомнить те вещи, которых еще не знаю. Эдакое предвоспоминание…

Вряд ли для такого явления есть специальное слово. Или есть? Память о том, чего еще не случилось. Это неловкое чувство, когда лезешь к себе в голову в поисках слова, а его там нет, словно кто-то прокрался туда под покровом ночи и стащил несколько штук.

В молодости я жил в большом общежитии. Я тогда был студентом. У каждого из нас на кухне имелась своя полка, надписанная именем, и в холодильнике тоже; мы держали на них яйца, сыр, молоко, йогурт, которые покупали себе сами. Я всегда педантично пользовался только собственными продуктами. Остальные были не столь… ну вот. Забыл слово. То, которое значит «скрупулезно следовать правилам». Остальные люди в доме не были… вот этим самым. Идешь, бывало, к холодильнику, а твои яйца уже кто-то слопал.

Я вижу небо, полное космических кораблей; их так много, что похоже на египетскую казнь саранчой. Так и сверкают серебром в светоносной лиловой ночи.

А ведь тогда из моей комнаты и вещи пропадали. Например, ботинки. Я помню, как от меня уходили ботинки. Ну, вернее, «ушли», потому что в процессе покидания моей территории я их не застал. Ботинки сами собой не уходят. Как правило, их уводят. Как и мой большой словарь. Тот же дом, то же время. Помню, иду я к маленькой книжной полке возле кровати (там все было возле кровати; да, помещение гордо называлось комнатой, но по размеру больше походило на встроенный шкаф с кроватью в нем). Так вот, иду я к полке, а словаря-то и нет – только дыра в ряду книг размером точно со словарь, чтобы подчеркнуть, что он был, да сплыл.

Все слова и книга, в которой они хранились, исчезли. За следующий месяц у меня забрали еще мое радио, баллончик пены для бритья, стопку бумаги для записей и коробку карандашей. И йогурт. И, как выяснилось, когда отключили электричество, еще и свечи.

Я думаю про мальчика в новых кроссовках, который был уверен, что может бегать вечно. Нет, ко мне это не имеет отношения. Пересохший город, в котором вечно шел дождь. Дорога через пустыню, на которой добрые люди видели миражи. Динозавр, служивший кинопродюсером. В мираже показывали дворец Кубла-хана. Нет…

Иногда, если слова прячутся, я могу изловить их, подкравшись с другой стороны. Скажем, я потерял слово – разговор идет об обитателях планеты Марс, и я вдруг понимаю, что как они называются, как раз и забыл. При этом я могу помнить, что искомое слово есть в каком-то предложении или в названии чего-то. «…………хроники»[18]. «Мой любимый……………»[19]. Если оно и тут не дается, я захожу с фланга. Зеленые человечки, думаю я, или вот еще высокие, с темной кожей, изящные: «… Были они смуглые и золотоглазые…» – и внезапно вот он, марсианин, ждет меня собственной персоной, будто возлюбленная или друг вечером долгого дня.

Когда пропал радиоприемник, я ушел из того дома. Это постепенное исчезновение вещей, которые я считал однозначно своими, слишком утомляло – одна за другой, предмет за предметом, слово за словом.